Карнавальная месса
Шрифт:
Тут я окончательно впал в бред.
И виделось мне, что я пророс вглубь земли, как дерево, и коснулся неба ветвистой макушкой. Дети мои свесили корни с моих крепких ветвей, чтобы, упав, стать юной рощей у колен моих, корней моих, что, широко изгибаясь, выходят из моего ствола на вышине роста человеческого. В медово-сладких моих плодах рождаются и живут осы; в других, жестких и почти несъедобных, до того отложили они яйца. Личинки их превращают листья мои в бумагу, гусеницы — в шелковую нить коконов. Хлебные плоды набухают в развилках моих ветвей, и сладкое молоко
Промаявшись так всю ночь, утром встал я с головною болью и сдавленным горлом, скучный и трезвый. Врачи у нас изголодались, а больницы простаивали, а потому тебя могли упечь даже с лихорадкой на губе: из-за всего этого я посвятил в мое состояние одних избранных, обложился информацией во всех видах, заткнул в ухо славную музычку, чтоб и ему скучно не было, и приготовился отлеживаться в берлоге по крайней мере неделю.
Явились ребятки: заглянул Джозиен, старательно делая вид, что никакой Иолы в нашей с ним биографии не было. От скуки я поделился с ним своим любимым бредом. Он вежливо пояснил:
— Это у вас был фантазия на биологические темы. Семейство тутовых, самая древняя древесная семья. Поистине — дерево рая. В вашем сне прослеживаются темы баньяна, он же фикус религиозус и дерево-роща, смоковницы, шелковицы, сикоморы египетской, хлебного дерева, дорстении, или «дерева-коровы», «аптечного дерева» — бросимум и знаменитого анчара. Я что-то не подозревал у вас таких обширных фактических знаний по этому предмету.
— Я тоже, — сказал я, — разве что из генетики кое-что запало в голову. Наверное, потому что она была наполовину под запретом. Мутации там, ген доминантный, ген рецессивный…
— Генетики? — переспросил он.
— Науки о том, как изменять живое.
— У нас этим мало кто интересуется, хотя мы любим делать это со всем неживым. Да и для специалистов это скорее не наука, а искусство.
Валялся я несколько дней, под конец почти через силу, ибо резво пошел на поправку как раз тогда, когда надобно было кое-что обдумать. А потом начал таскать слабые ноги по всему подвальному этажу. Коварная Дюрька, пользуясь моей душевной и физической слабостью, ползала за мной по пятам и подначивала:
— Наорал, прогнал девушку, а теперь жалеешь. Ведь верно, жалеешь ведь? Вот и поискал бы, прощение вымолил, грубятина…
— Зачем искушать судьбу, если меня там не хотят, — отбояривался я как мог. — Детишек опять же понянчить охота, а не так просто и воровски.
— Детей и на стороне приискать можно, ежели тебе тутошнего писку не хватило. Подумаешь, проблема в таких чадообильных местах. А запрет нарушить, табу снять… Тьфу! Да они ждут не дождутся, пока ты создашь прецедент, выражаясь крючкотворски. Самим от своего трусохвостия тошнехонько. Они же в Степи на побывке вовсю схлестываются с кобыльими детьми, как пить дать. Особенно те, кто родом из цианов. Вот и пошел бы ты на разведку в школу или за городом лошадей
— Степь велика, а я болен. Нишкни, искусительница!
Дюрька отползала и сворачивалась клубком где-нибудь в темном углу, терпела-терпела, потом снова заводила нытье:
— Вы ж, идиоты, прямо друг для друга созданы.
— Оно и видно. Поэтому родичи ее куда-то так запрятали, что никто не ведает — ни детки, ни Джозиен.
Тут моя интуиция за что-то там зацепилась. Мне попритчилось, что разгадка в моем любимом вязаном обруче, и я пожелал на него взглянуть. Причем немедленно!
— Змеюка, ты не засунула его в свое кубло?
— Вроде незачем было, шеф. Да ты сам проверь.
В гардеробной я перерыл до дна ее личный ящик — барахла она к себе натащила без счета, на манер сороки, ну и дарили ей, разумеется, зная ее страсть. Вот-вот весь комод под себя затребует, ворчал я мысленно, лицезрея бессчетные шкатулочки, браслетики, платочки, флаконы. Но тут среди них мелькнуло что-то длинное, золотистое…
— Вот он!
— Да нет же, хозяин, — Дюрра волокла мне обруч в зубастой пасти. — Я его у тебя в карманах нашарила, а это ты на мою походную упаковку наткнулся. Не видишь разве, какая большая?
От делать нечего нацепил я трансферт узлом почему-то наперед, продел руку в присборенный чехол, который свесился своей бахромой до самого паркета, — и стал позировать перед всеми зеркалами в позе матадора или гитаны, драпироваться в него так и сяк и напевать себе под нос игривые куплеты. Пока меня не застукал за этим занятием Шейн.
— Ради всего святого, Джошуа, чего вы прицепились к этой попоне? — удивился он.
— А что? Симпатичная штука. Я в ней Дюранду сюда принес. Если распустить по ширине, получится шаль или накидка, — я не удосужился повернуть к нему свой передний фасад, рука в этом, что ли, была Божья, — а он стоял так, что и в зеркале меня не лицезрел.
— «Перед нами старинное украшение знатной замужней кобылы, — провещал он тоном этнографа или модельера, — из тех, что передавались от матери к дочери. В распущенном виде закрывает не только хвост, бережно расчесанный и переплетенный жемчужными низками, но отчасти и круп, смыкаясь с вальтрапом. Иногда его сшивали посередине узкой части, так что получался своеобразный футляр, однако эта традиция не получила широкого распространения».
— Одна девушка из цианов уверяла, что это приданое ее матери. Не хочешь ли ты посему подтвердить, что лошади, как и в старину, запросто снисходят до простых человеков?
Шейн замялся.
— Тогда я хочу. Ну что вы все сговорились передо мной языки жевать! — я резко обернулся, стряхнув платок наземь с плеча. Шейн уставился на мой обруч и застыл, как гипнотизированный.
— Учитель Джошуа. Кто вам вручил этот символ сути Меняющегося?
— Так вот как вы его называете. Моя цианская подружка говорила иное.
— Знак… транс-ферта, — он запнулся. — Верно? Вот почему она одарила вас заветным.
— А другая подруга, девочка из Леса, связала мне повязку с перекрестом.