Карнавальная месса
Шрифт:
«В Лесу, откуда родом моя мать».
Я запнулся. Будто молния разорвалась в мозгу от этого слова — шаровая молния.
— Вот что, — закончил я далеко не патетически. — Я, конечно, такой же дурак, как и все прочие. Поверил врачам, да только наполовину. О том, что я сам вовсе не обычный конский оборотень, а мамин сынок с отцова благословения, я и без них давно догадался. Но вот Иола… Почему говорится, что Эйр-Кьяя, ее отец, несет в своей крови королевский знак? Да потому, что он также может сделать из себя клон и поместить его в женщину, которая выносит и родит его, не будучи биологической матерью.
И будучи настоящей матерью нам обоим, нам троим, добавил я про себя.
— Вот кто — моя жена. И вот кем будет наш сын, которого мы тогда зачали. Да, я ведь почувствовал его возникновение, когда мы были одним. То будет сын королевской крови, о которой вы любите шептаться тайком от меня. Нет, не король-владыка. Не живой бог. Не герой — просто человек как он есть. И он самим своим присутствием защитит себя от любых посягательств, в том числе ваших. Я кончил!
Они хорошо держали удар, мои… дети. Любая иная публика бы завопила, взорвалась и растерзала меня на клочки в приступе стадного возбуждения. Но передо мной были уже не обезьяны, уже существа Пути — и в это мгновение я их очень любил. Враз побледневших, спавших с лица. Спаянных лихорадочной мыслью.
Я почему-то полагал, что от имени их кипящего и возмущенного разума заговорит Ким, но поднялся судья.
— Джошуа-без-отца, — начал он почти без внешнего голоса. — Вашей магической силы хватило ныне лишь на то, чтобы во всеуслышание выкрикнуть секрет полишинеля, провозгласить грядущего сверхкентавра и то мнимое превосходство конской расы, которое сделало его появление будто бы возможным. Ведь мы не пытались ни соизмерять культуры, настолько между собой несхожие, ни прорицать. Вы бунтарь, Джошуа, и идете против устоев. Мы хотели раньше выслать вас с женой на столько времени, сколько понадобится нашей республике, чтобы утвердиться в своей самости и закрыть страну от поселенцев. Нам дела нет, что происходит в иных землях и иных мирах, лишь бы сохранить здесь человека. Мы селим и учим у себя людей, этих презираемых вами йеху, которые достойны лучшего имени, поверьте! — Саттар сорвался почти на крик. — Те, в ком явно проявится иная порода, будут уходить отсюда тоже — сами или с нашей помощью. Пусть они будут умнее, красивее, нравственнее нас и более способны к изменению себя и иной косной материи — это не наши ум, красота и мера. Такие существа станут процветать во внешних пределах. Все — кроме вас одного.
— Джошуа Вар-Равван оскорбил всех и каждого, — сухо продолжил эту речь Ким. — Он прекрасный фехтовальщик и не уйдет из города Охрида, пока не найдется хоть один из охридских детей, который будет желать с ним сразиться. Таков приговор, который не подлежит изменению.
— Не подлежит? Так растяните пергамент, на котором он, должно быть, сам собой написался, своими достопочтенными зубками, господа судья и прокурор, и добавьте, что Иола, первый по силе клинок Школы и Охриды, тоже пойдет через строй вместе с мужем.
— Глупая, — шепнул я. — Для меня это не беда; истинные трансфертины мгновенно возрождаются, я на себе пробовал.
— Для меня тоже. А обычных людей можно при большой удаче убить телесно, — со злостью проговорила она. — Насчет бессмертной души — не знаю.
— Мы с Дюррой зато видели, — сказал я, — лимб и все такое прочее. Потому я не хочу драться в полную силу. Да и тебе не советую. Придется пересчитывать этих фениксов до скончания века, пока им всем не надоест. Попытаться удрать я бы мог, но бесчестить свое имя неохота.
— Ради чего, спрашивается, ты их раздразнил, шеф, — Дюранда всхлипнула и утерла глаза кончиком хвоста. —
— Любой — это не значит все, змейка. Нужно, чтобы каждый слышал, что и для других это не тайна — тогда они будут сильны.
Хотел бы я знать, в самом деле, как я теперь буду существовать в ритме непрерывной дуэли. Я буду их щадить, это ясно, да и они со временем слегка охладятся. Ярость их поутихнет, но любому из них будет лестно скрестить шпаги, сабли, эспадроны… вертела… шампуры с великолепным, непобедимым, изострившим свое мастерство Дон-Жуаном Охриды и его прекрасной супругой. Они азартны, они не боятся ран, они по своей природе бойцы и игроки — и они ни в жизнь нас отсюда не выпустят, пока я сам не смирюсь!
Когда я дошел до этого логического вывода, я даже застонал не очень громко. Господи, хоть бы стряслось что-нибудь экстраординарное!
— Обвиняемый, если вы хотите обжаловать приговор, — донеслось до меня сквозь шум в ушах, — это имеет некоторый смысл, ведь вам все равно понадобится передышка, чтобы восстановить, отточить мастерство… график поединков…
Вдруг шум как бы уплотнился, сконцентрировался, отступил в сторону — и я услышал четкое и дробное цоканье копыт по мраморным плитам, по ступеням лестницы. Копыт, не знавших подковы…
В зал суда вступило трое. Роскошный чалый жеребец в белых яблоках, с белыми же гривой и хвостом — вылитый куст сирени. Сухая и изящная золотисто-рыжая кобыла без единого волоска иного цвета, сияющая, как золотой слиток. Оба в драгоценных наголовниках со страусовыми султанами и покрыты полупрозрачными попонами цвета изумруда, ниспадающими до самых копыт подобно водопаду. Третьей шла, придерживаясь за край попоны жеребца, некая дама неопределенного возраста и национальности: глаза подведены черным и оттянуты к вискам, из подобия светлой кружевной мантильи, в которую были убраны ее волосы, торчат высокие гребни, кожа — цвета светлого сандала. На ней красовалось с десяток распашных платьев, шелковых и батистовых, надетых одно поверх другого так, что они слегка топорщились: сверху белое, далее — бледной чайной розы, незрелой красной сливы, коралла, граната и черной вишни. Из-за этого она сама была как цветок — махровая гвоздика с терпким запахом старого вина, опущенная в бокал из матового хрусталя.
Все трое прошествовали к центру арены и там остановились, ожидая, пока публика вскочит и поклонится им. Я сделал то же, что и другие, но с некоторой заминкой.
— Мы так понимаем, что один только осуждаемый не догадался, кто перед вами всеми, — с суховатым юмором сказала эта то ли японка, то ли испанка. — Для полной ясности представимся: новый водитель Конского Народа Са-Кьяя, потомок мудрейшего Эйр-Кьяя, и главная его супруга Гвендолен. Сама не называюсь, я при них невеликая птица: переводчик с жеребцового.
— А почему не с кобылячьего? — вмешался кто-то шибко нахальный.
— Потому что тот, кто спросил, сам прекрасно знает: у коней, как и в некоторых древних человеческих культурах, существует два языка: женский, одновременно интимный и сакральный, и официальный мужской. Мы с вами не в будуаре… и, строго говоря, вовсе не в конюшне, чтобы так себя вести.
При этих словах первые ряды начали в темпе причесываться, приглаживаться и сдувать пылинки с соседей.
— Чтобы пресечь возможные в дальнейшем вопросы, поясняю, что хотя общение с конями идет на сверхмысленном уровне, звучащее слово легче фиксируется и от исполнения его труднее уклониться… как это понял уважаемый Джошуа, обнародовав некие общеизвестные тайны. А сейчас его величество будет говорить! — она повысила голос и хлопнула в ладоши.