Картахена
Шрифт:
Я вернулся в бар, налил себе бурбона из тайной бутылки, которую наш бармен держит под винной полкой, мысленно напялил черный берет и бамбуковые очки и сыграл всю проклятую штуковину от начала и до конца. Просто так, для себя.
Глава 2
Играй, покуда Рим горит
FLAUTISTA_LIBICO
Люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга.
Когда пришло письмо от Лидио (аккуратное, на линованной бумаге), мне сразу вспомнились его ладная фигура наездника и его лицо – маленькое, белое, с неожиданно крупным ртом, полным теснящихся зубов.
Вечером, когда Стефания пришла ко мне в пеньюаре, с тарелкой печенья в руках, ее запах, одежды и речи поразили меня в самое сердце. Помню, что в наш первый визит в «Бриатико» бабка не показалась мне такой красивой. Мне тогда было шесть лет, и люди мало меня интересовали.
– У меня тоже будет лошадь?
Вопрос был дурацким, но она все-таки ответила:
– У тебя все будет, как у меня. Вырастешь и получишь все сразу. И лошадь, и дом, и все остальное. Все, что ты видишь вокруг. И даже то, чего не видишь.
Бабка наклонялась надо мной без улыбки, пахла пачулями, трогала мой лоб, заставляла глотать имбирное питье, а на четвертый день, когда нам вызвали такси из Аннунциаты и мать пошла собирать вещи, она сказала:
– Жаль, что тебя свалила простуда, Лидио обещал научить тебя кататься. Ну да ладно, в следующий раз. Береги свою мать, она и так довольно натерпелась.
Следующего раза не было. Через два года Стефания упала с лошади и сломала себе шею, а мы получили письмо от бабкиного юриста, в котором говорилось, что нам ничего не полагается, даже твердо обещанных денег на мою учебу. Имение со всеми полями и оливковыми рощами досталось монастырю, то есть самому святому Андрею, покровителю здешних мест. Сыну Стефании (моему беглому отцу), которого сто лет никто не видел, тоже ничего не перепало, на похороны он не явился, а нас туда и вовсе не позвали. Мать была в отчаянии, она легла лицом к стене и лежала так до вечера. Мне хотелось утешить ее, рассказав, что я знаю про тайную (дешевую и невзрачную с виду) вещь, которую бабка называла investimento, и что мне показали место, где она находится. Но что толку рассказывать такое? Мать все равно не поверит, на все мои рассказы у нее был один ответ: уйди, не морочь голову.
Я знаю, что мать терпела нашу жизнь только потому, что ждала смерти моей бабушки. Кажется, мы все терпим свою жизнь только потому, что ждем чьей-то смерти. Правда, дождавшись недавно нескольких желанных смертей, я не могу сказать, чтобы мне сильно полегчало.
Стефания велела сыну жениться на горничной, когда выяснилось, что у девчонки будет ребенок, то есть я. Бабка стала благочестивой на старости лет, у нее в парке даже была своя часовня, меня в ней крестили и назвали этим именем (от которого у меня мороз по коже). В то лето, когда мы гостили в поместье, мать, наверное, получила какой-то посул или обещание, она расцвела на глазах и принялась рассуждать о возвращении на родину. Мне пришлось заявить, что моя родина – там, где живет мой отец, среди лиловых холмов Картахены, но она только беззаботно рассмеялась.
Бабка упала с лошади, не успев переписать завещание, и мы продолжали жить в своей двухкомнатной квартирке с окном на консервную фабрику, откуда тянуло рыбьими потрохами и уксусом (по ночам там шныряли кошки со всей округи). Какое-то время мать ждала, что пропащий сын Стефании вступит в права наследства и вспомнит о нас, ведь она, как ни крути, была его женой (так она говорила), и каждый день бегала к почтовому ящику. Наверное, поэтому она и умерла – от нетерпения, разочарования и рыбной вони. Нет, она умерла от ожидания. А я не могу больше ждать.
У китайцев черный цвет считается цветом воды, и это точно подмечено: вода именно черная, если смотреть ей прямо в глаза, например в колодец. Черная вода стоит у меня в горле и во всем теле с января две тысячи первого года. Мне было четырнадцать лет, и у меня не было ни одного живого родственника. Так бывает только в военное время, сказал инспектор по делам опекунства, когда вез меня в интернат (моя одежда, собранная соседкой второпях, вывалилась из баула, и запах несвежих тряпок явно раздражал инспектора). Обычно есть хоть какая-нибудь завалящая тетка в деревне, сказал он чуть позже, а у тебя и тетки нет, эх ты, бедолага.
Потом он сказал, что травиться белладонной в наше время, когда полно цивилизованных способов, это просто девическая истерика. Думать о матери как о девице мне было странно. Теперь я понимаю, что в тот день, когда она наглоталась отравы, ей было неполных тридцать два. Она родила меня в восемнадцать лет, мой отец (где только бродит этот сукин сын!) любил свежатинку.
В интернате по воскресеньям всех собирали в столовой и читали вслух, при этом давали стакан какао с пенкой. В первый день мне показалось, что нет ничего отвратительнее. Но потом оказалось, что есть.
Энциклопедия насекомых была надежно спрятана под оторванной доской в раздевалке. Все остальное у меня отобрали в первые же дни (а подаренный бабкой синий чемодан разломали на две половины, так как не смогли поделить). Мой отец так и не объявился ни у нас, ни в самом имении, и счастливый арендатор по имени Аверичи открыл там гостиницу с рыбным (опять рыбным!) рестораном и казино. И назвал ее «Отель Европа Трамонтана». Вот идиот.
Петра
– Комиссар-то траянский опять к китаянке заявился, – сказала мне Пулия, когда мы устроились на заднем дворе покурить. – Думаю, дело тут не в массаже головы. А она тихоня такая, никогда слова не скажет, глаз не поднимет. И чаю с нами не пьет. Хотя какая она китаянка, просто мелкая девчонка с косыми глазами, это ее управляющий китаянкой сделал, для экзотики.
– Думаю, что комиссару об этом известно, он же всех тут насквозь видит, – сказала я со злостью, и Пулия удивленно на меня уставилась:
– А что ты думаешь, и видит! У него глаз наметанный. Когда Аверичи убили, комиссар был первым, кто заявил, что это чистой воды ограбление и что убийца не из местных. Вот и я тебе скажу: тот, кто хозяина пристрелил, был человеком пришлым.
– Почему ты так решила? Мало ли у него в округе было врагов. Он ведь траянец, сам из местных крестьян.
– Да зачем крестьянину для такого простого дела пистолет? Мертвеца ведь проще в море сбросить, здесь испокон веков так поступали. И потом, если это не ограбление, то куда девалась марка, про которую рассказывал Ди Фабио?