Картина паломничества
Шрифт:
– Хорошо!
– вдруг поддержал Обузов.
– Правильно сказал! Да и на кой черт будет сама Россия, если я умру?
– Это ты только о себе...
– начал пояснять живописец.
Авдотья завизжала, как свинья:
– Как я и для чего я буду жить, если тебя не станет?
Обузов мгновенно вскипел. Повернув к жене разъяренное побагровевшее лицо, он, размахивая перед ее носом гиреподобными кулаками, кричал:
– Это ты о себе! Ты за себя трясешься! Боишься, что без меня не будет кому напихивать тебе в утробу сладкие кушанья и погружать тебя в разные роскоши! А и сдохнешь под забором, ленивая тварь.
Долго они успокаивались. Авдотья робким и жалобным голосом увещевала мужа не выносить сор из избы: зачем кому-то знать, что отношения между ними далеко не идеальны? что страх вероятной смерти кормильца сталкивает их в каких-то неразрешимых, темных противоречиях? Но и чуть не плача, она смотрела исподлобья, и ее взгляд сулил, что с мужем в какую-то минуту может, как бы невзначай, случиться нехорошее. Муж шел в коротких штанишках,
– Поэт и философ в одном лице, - провозгласил он.
– Я поэт-философ. Вся важнейшая часть моей работы заключается в том, чтобы некие философские идеи воплощать в жизнь. Я делаю это с помощью кисти и красок, а это уже поэзия.
Буслов молчал, не вмешивался в спор своих друзей, не обращал внимания на Обузовых и их перебранки. Он думал о том, что в пути, на который они ступили, лишь он один преследует серьезные цели. В сознании этого Буслов словно надавливал себе на затылок невидимой рукой, заставляя голову строить лицо вниз, а тем самым он и исполнял глубокомысленный завет не забывать, паря возвышенными думками в небесах, о подстерегающих на грешной земле кочках и ямках. Он шел правильно, и не сказать, чтобы это так уж ему нравилось, ведь за нею, за правильностью, терялась страсть. Хотелось бы даже Буслову глотать пыль и проваливаться в некие расселины, разбивать ноги в кровь об острые камни, а не вышагивать по довольно-таки гладкой и благоустроенной дороге. И, может быть, это еще будет! Но не сейчас, конечно, и не с такими спутниками. Буслов пожалел, что связался с этими людьми; следовало идти одному. Не к отшельничеству ли клонится его жизненный путь?
Солнце поднималось все выше, припекало. Обузовские тела лоснились от пота, пугающим голым серебром умершей рыбьей плоти отливали в солнечных лучах, и их дыхание разносилось над дорогой протяжным стоном. Паломников обгоняли машины и автобусы.
– Я думал, мы быстро туда придем, - сказал Чулихин удивленно, - а теперь Бог знает когда мы там будем и почему это у нас выходит опоздание.
– Не заблудились ли?
– высказал предположение Лоскутников, помятый и обессиленный бессонной ночью.
– А все эти, которые в машинах и автобусах, куда, по-твоему, спешат? С ними нам с пути не сбиться.
Лоскутников деятельной внутренней работой ожесточал чувства, точил их и острил, наметывая глаз уже и на поиски жертвы своего восстания на сложившийся распорядок, вынуждавший его продолжать бессонницу и одурь на нескончаемой дороге, в компании людей, которые и не думали оказывать ему особое уважение.
– Они, положим, на верном пути, а нас, кто знает, может, лукавый водит, - дурил он.
Чулихин не ответил. С раздражением Лоскутников думал о том, что на местности, по которой пролегал их паломнический путь, нет никаких знаков святости, ничего, указывающего на приближение к святыне, символизирующего ее целительную силу, а есть только знакомая страна с ее обычными деревеньками, полями, с ее словно раз и навсегда заданной расстановкой лесных пород. Неоткуда взяться здесь даже и лукавому. Натурализм есть, а вот из какого же ростка пробиться тут супернатурализму, о котором говорил Леонтьев? Как поверить хотя бы в леших, в домовых, в кикимору какую-нибудь? Страстно хотелось Лоскутникову, чтобы вера вдруг выручила его, спасла от глупых материалистических тягот пути и если бы не горы двигала по его воле, то по крайней мере заставляла Чулихина и ему подобных не пренебрегать ответом, даже когда он, Лоскутников, говорит нелепости.
"В осаду для обороны Пскова из Печерской обители вышли чудотворная икона Умиления, Успения и старая медная хоругвь", - неожиданно вспомнил Лоскутников полюбившуюся зуровскую фразу. Вышли! Сколько православной сказки и мистики в этих словах! Как не полюбить вышедшие словно сами по себе святыни? Но не то происходит, когда и ему довелось выйти, вылететь из родного гнезда. Не выходит из обители, из неких высоких ворот, украшенных стройной церковью, не вырастает как будто из-под земли старая медная хоругвь, а маячит, мощно шевелится впереди зад обузовской женки. Лоскутников роптал на обыденность. Как же раньше он не обращал внимания на эту сторону жизни, почему не задумывался над губительной постылостью медленного, прозаического разворачивания и течения того, что в действительности непременно должно быть овеяно поэзией? Как же это он жил с наивным и слепым представлением внутри очарованной души, что к святым источникам летят на прозрачных ангельских крыльях, а не бредут по дороге, сгибаясь от усталости и раздражения на попутчиков? Как же вышло у него это незнание истинного положения вещей, и как он мог прожить с ним добрую половину жизни?
Или не стоит упускать эту желающую рассеяться и улетучиться наивность, а нужно цепляться за нее, как за источник, бьющий в твоей собственной душе и обещающий тебе некую личную святость? Может, хоругвь медная старая именно из нее выйдет, и вера на ней взрастет?
Теперь казалось Лоскутникову, что еще минуту назад он верил, что и камни живы, а деревья бережно хранят отличия, которые назначил им Адам в раю; он подумал, что было у него богатство иного рода, не то, которое он добыл честным трудом постижения, заданного Бусловым, а изначальное, райское, он же его расточил ни на что. И не поймешь, как это случилось. Имел богатство, не подозревая о том, да внезапно потерял, и тогда только открылось, сколько им всего упущено и потеряно. И почти всегда, может быть каждую минуту, происходит подобное. Лоскутников почувствовал себя переменчивым, но не гибким, не умным. Его охватила тоска, и из ее тесной бури был только один-единственный выход, как ночь темный, в который уже рвалась ярость, злобно высвечивая спутников, как если бы они и были истинными виновниками его утрат. Никогда прежде не приходилось душе Лоскутникова бывать в такой бесовской давке.
Коммерсант стонал, теряя последние силы, но продолжал вышагивать во главе маленького отряда, и мысли не допуская, что кто-то может обогнать его.
– Скоро уже?
– гулко и страстно он мучился.
– Вон за тем поворотом, - обещал Чулихин.
Просияет Обузов, глянет бодрячком. А за поворотом нет обещанного конца пути. Но каждый раз чувствовал Обузов себя триумфатором, когда Чулихин мягким обманом поднимал и заставлял двигаться дальше его просевшую было мощь.
Вдруг они увидели на просторной заасфальтированной площадке множество машин, автобусы там круто горбили лысые спины, и из них, скрещивая короткие тени, выскакивали энергичные люди. Солнце встало высоко и круглилось в каком-то простодушном удивлении над этим местом. Народ непринужденно, помахивая полотенцами и пустыми бутылками, с ярмарочным гомоном вливался в узкий простой переулок. Чулихин не одобрял полотенца, зная, что после купания в источнике обтираться не положено, но люди, коллективным разумом угадывая эту исключительную правильность его знания, пытавшуюся устроиться особняком, только поблескивали по нему мимоходом безразличным и слегка насмешливым взглядом. Шумел народ. С подобной беззаботностью, бывает, катятся и в ад, не прозревая плачевного будущего, не скрежеща зубами. Замысловатой архитектуры дома тесным грибным семейством возвышались за оградами, прорезавшими переулок, и хозяева оттуда в окна, подумал, с некоторым изумлением оглядываясь, Лоскутников, могут каждый день наблюдать шествие беспечной и жадной до развлечений толпы. В последний раз топнули в поле зрения наших паломников обузовские орудия ступания, кривые и волосатые у него, у нее - выразившиеся в форме неохватной, мучительной для глаза огромности, растворились в топочущей массе, и тут подразумевалось, видимо, что толстосум без чрезмерного обдумывания порешил больше не знаться со случайными земляками.
Виднелось еще вдали на волнистой поверхности окутанное зеленью поселение, опрятное и добротное на вид, снабженное ладно вжатой в пейзаж церквушкой, а Бог, уединенно познанный святым, прославлялся где-то в скрытой низине, куда слегка наклонялась чистенькая стоптанная улочка. Подошли к воротам, возле которых лениво и смутно перебирали публику взглядом охранники. Толпа, прокатившись под аркой, с несколько ненатуральной, как это бывает у всего нового и как будто наспех выстроенного, эмоциональностью рисовавшей красоту входа, вдруг словно редела на аккуратно выложенных камнях аллеи, где сразу обступали ее вековые деревья, повидавшие святого. Люди медленно, озираясь по сторонам и любуясь, спускались по крутой лестнице, а многие на поворотах, где было просторнее, останавливались и задумчиво улавливали общее содержание зрелища. Наши паломники остановились на самом верху, на площадке, и оттуда смотрели вниз, чаруясь дивной красотой и еще слегка недоумевая, что была здесь сделана такая игрушечная прелесть. Маленькие часовенки источали свежесть красок, была там и беседка для отдыха, описывали дугу мостики над ручьем, а вокруг высились и разнились формами зеленые холмы. Внизу же толпа снова была шумной и беспорядочной, не умея сладить и с детьми, которые, улыбаясь в бездушном обаянии своего еще нежного возраста, бросались во все стороны жесткими стайками. С озаренными торопливой умильностью лицами пришельцы совались к ручью, складываясь на аккуратно разложенных камнях берега лягушками, брали воду в бутылки или брызгали на себя, у купальни густела очередь, на всех аллеях ходили разгорячено, громко переговаривались, размахивали руками. В одежде была несообразность. Паломничью серость старух и странноватых юношей, иные из которых слишком отощало и недоуменно выглядели под взваленной на слабую плоть грудой крестиков и миниатюрных дешевых икон, подавляла небрежная нарядность праздного люда, заметно наступала на их смирение кавалерийская убийственная легкость полуголых девиц. Или вот шли каменной стеной невесть откуда взявшиеся молодцы в расписных майках и модных пиджаках, основательно выдвигались в коротких штанишках, как и Обузовы, дядечки с арбузистыми плешивыми головами на бугрящихся округлостями плечах, тут же остро резали картину и нарочито красивые свадебные процессии с квохчущими невестами и напыщенными женихами, и у них под ногами путались дети клубком диких кошек. Закричало вдруг все это общество в невыразимом и глупом счастье жизни среди красоты, превращенной в праздничную. Мужской голос возле купальни с византийской угрюмостью восславил Господа едва ли словесным пением. Странно блеснуло в сиянии дня пламя свечи в часовенке. Понеслись птицы, жутко бросаясь из угла в угол.