Картины из истории народа чешского. Том 1
Шрифт:
И оказалось, что еврей платил иудины деньги христианину и человек этот покрывал еврея, будто бы владея и управляя всем его хозяйством, как своим собственным имуществом.
И вот — ничего не поделаешь! — еврея ждала теперь казнь. Во-первых, за то, что имел землю; во-вторых, за то, что похоронил человека в недозволенном месте.
В-третьих, за то, что, наверно, сам его и убил. В-четвертых, за то, что служил дьяволу, поклоняясь его изображению, прятал это изображение и скрывал его.
За все эти прегрешения еврей был приговорен к смерти, а это дело страшное и вызывает жалость. Прежде чем приговор привели в исполнение, монах, бывший на волосок
— Вижу, — продолжал он, — что твоя предвзятость до сих пор жива и не дремлет. «Хроника» останется неполной, покуда ты не избавишься от своего ожесточения и не вставишь в книгу новых пяти страниц, воздав заслуженную хвалу Сазавской обители.
— Нет, нет, — возразил Космас, — я не могу этого сделать, потому что епископ, мой господин, и Церковь, моя госпожа, держат сазавских иноков на плохом счету, да и сам я ни от кого не слыхал о них ничего хорошего.
— А мое мнение не в счет?! — воскликнул Шебирь. — Ей-Богу, я прочел пятикратно пять книг, из которых струится свет ярче, чем от свечи. Они богоугодные и благочестивые! А ты хочешь их со света сжить? Хочешь на мои советы рукой махнуть? Выходит, по-твоему, я дурак?
Тут Шебирь надул щеки и ударил себя по лбу.
— Прощай, рассудительность! Прощай, ласковые уговоры! — воскликнул Космас. — Пан пробст гневается.
Тут поднялся галдеж. Шебирь с Космасом стояли друг против друга, как петухи. Кричали наперебой. Первый стал красен, а второй еще красней. Один стукнул чаркой, другой ударил кулаком по столу. Один схватил себя за нос, другой — за подбородок. А магистр прыгал между ними, как белка между соснами, шатающимися в бурю.
— Я знаю, — промолвил он наконец своим пискливым голосом, — что нужно сделать.
— А! Тише! — воскликнул Космас и остановился перед ним, как бык перед красной шапкой. — Наш книжный червяк просит слова. Хочет рассудить нас! Оставляет за собой решающий голос! Высидел какую-то ерундовинку и спешит с ней на рынок. О-го-го! Хочешь шепнуть свою тайну каждому из нас по очереди или прыгнешь в воду сразу обеими ногами?
Бруно, потупившись и краснея, ответил так:
— Я хорошо понимаю, Космас, что ты надо мной смеешься, и я прощаю это тебе от всей души. Но не потому, что слаб, а вы с Шебирем сильный народ, и не потому, что голоса у вас громоподобные, а потому, что испытываю к вам чувство преданной дружбы и знаю ваше сердце.
В тебе, Шебирь, я дивлюсь великой учености, и твоему разуму, и твоей великой любви к книгам, и пренебрежению к знатности, и твоей скромности, и еще великому счастию, дарованному тебе от Бога. У тебя ума палата. И сердце бесстрашное: ты всегда говорил что хотел и мог без боязни выражать свои пристрастия. Мне, Шебирь, в этом отказано, но очень хотел бы я быть таким, как ты. Ты можешь браниться, можешь воздвигнуть хулу на Космаса, но в конце концов пройдет гнев — и ты упадешь в его объятия и, не стыдясь, с грубоватостью, которая мне по душе, будешь выкрикивать ласковые слова, которых я (глупец) стыжусь. Мне всегда нужно поразмыслить, прежде чем открыть рот, и язык
И я очень прошу тебя: не поворачивайся ко мне спиной! Не продолжай этой ссоры. Не выгоняй меня. Потому что ведь как может получиться: вы вдвоем нынче же помиритесь, а я, всего-навсего свидетель раздора, окажусь перед закрытой дверью вашего примирения.
Это я хотел сказать тебе.
А Космасу скажу (и мне нужно набраться мужества, чтобы договорить до конца), что всегда любил его и с гордостью и невыразимым восторгом слушал то, что он написал в своей книге. Когда он писал и потом своим гремучим голосом предложение за предложением читал им написанное, я часами сидел и, насторожив уши, прижав руку к сердцу, слушал его слова. Говорю это для того, чтоб иметь право участвовать в наслаждении прекрасным произведением. Я хочу его слушать. Хочу, чтоб оно возросло и было удачно доведено до конца. Ваши ссоры устраняют меня. А ваша дружба позволит мне остаться.
— Друг, брат, голубчик мой! — ответил на это Космас голосом не очень громким. — Честное слово, я посрамлен. Не принимаю твоих похвал, но признаю правоту укоров. Да, я заслужил таску! И надо бы повторять ее все время!
— Что до меня, — воскликнул Шебирь, — то разве не достаточно широки вот эти объятия? Упади в них, мой воробышек. Кидайся мне на шею! Бурундучок наш, карлушенька, золотко наше, ты уж должен простить нас за это и впредь оказывать нам снисхождение, оттого что грубияны мы, особенно у Космаса язык необъезженный!
— Довольно! — прогремел святовитский каноник и рассмеялся.
Потом обнял по очереди обоих братьев своих, похлопал их ладонью по спине.
Когда все успокоились и опять уставили общий лад, Бруно сказал:
— Как же будет с записями касательно Сазавского монастыря? По-моему, вам лучше всего расспросить насчет этих дел какого-нибудь очевидца.
— Ладно, — согласился Шебирь. — Я предлагаю, чтобы любезный брат наш вычеркнул всякое упоминание о Сазаве, ежели случится так, что мы найдем человека, который в этом монастыре жил, но сам глупец, и низкой души, и невежда в вопросах языка. Если же найденный нами очевидец окажется человеком прекрасным, благородным и осведомленным в том, чему мы придаем важность в нашем споре, пусть Космас расширит этот раздел и введет в свой труд подробное повествование.
На том и порешили.
Но не успели они договориться, как к капитульному дому прибежал бедняк с нечистой совестью, искавший у Космаса утешения и помощи в истории с несчастным евреем. Зная, что беднягу скоро поведут на плаху, он, погоняемый страхом и проблесками жалости (нутро его проснулось не совсем), мчался изо всех сил. Под окна Космаса он подбежал, еле дыша.
— Люди добрые, христиане, отцы святые! — закричал он, когда двое слуг остановили его в воротах. — Пустите меня к канонику! Мне надо поговорить с Космасом. Как? Что? Почему нет?
Умоляя и тараторя, словно мельница, работающая вхолостую, он прошел-таки и благополучно внедрился в Космасово жилище.
Само собой, он хотел сразу все выложить, но Космас (впрочем, крайне удивленный его неожиданным появлением) прервал его и, закрыв ему рот рукой, принудил замолчать.
— Этот дрянной коротышка утверждает, что он сазавский монах, — сказал Космас. — Я ему ни на грош не верю, знаю, что он мерзавец, но не посылает ли его нам в эту минуту некая высшая воля? Это нужно обсудить. Однако я, со своей стороны, отказываюсь ставить свои суждения в зависимость от его личности. Условие, о котором мы договорились, к нему не приложимо.