Карусель
Шрифт:
– Он - во всем! Во всем!
– Так уж и во всем?
– Да. Во всем, - снова сказал я, и в моих простых словах не было большей или меньшей меры уверенности. Их смысл был для меня достоверным, ясным и, между прочим, веселым. Такое веселье возникало во мне лишь на фронте после превозможения мужеством души и тела чудовищного страха и прибивающей к земле трусости. Превозможешь снова, не в первый уже раз, страх, кажущийся испытанием более невыносимым и более страшным, чем смерть, и - вот уже необыкновенная легкость появляется в тебе, ясность и чистейшее веселье, просто садишься, словно птичка или бабочка, на холодную скелетину самой Смерти, прыгаешь по ней с ребра на
– Он во всем!
– И в лампе настольной?
– серьезно спросил Карпов.
– Естественно, - говорю.
Карпов все быстрее и быстрее начал наугад перечислять предметы и вещи, находившиеся в помещении партбюро, я чувствовал, что с каждым вопросом в нем растут напряжение и беспокойство, но продолжал отвечать терпеливо и с веселым расположением к человеку: "Да", "Конечно", "Разумеется", "А как же".
– Ну а в переходящем Красном знамени или в портретах вот этих чучел из политбюро тоже Он находится? Зачем Ему там-то быть?!
– с мукой в голосе воскликнул Карпов.
Я не мог не засмеяться. Посмеявшись, ответил:
– Раз во всем, значит, в любом веществе, которое вокруг нас и на нас самих. Я этого не понимал раньше. Теперь вот понимаю.
– Карпов туповато поколупал ногтем раму окна.
– Если, - говорю, - доколупаешься до самого атома, то придется еще глубже колупнуть, и все равно Его не увидишь. Так говорят мудрые люди. Ты Его не увидишь, а сам ты у Него - весь как на ладошке.
Карпов завернулся в штору, только всклокоченная голова выглядывала из нее. Его трясло, прямо трясло, и от этого звенели медные кольца на бронзовом карнизе. Я, чтобы успокоить человека, сказал:
– Он и в тебе, между прочим, и во мне. Чего тут страшного?
– Нет! Нету Его во мне! Нету! Я бы чувствовал, я бы знал! Нету! лихорадочно тараторил Карпов.
– В тебе, может, и есть... Во мне не обнаружено... Нет. Нет!
В партбюро, кстати, то и дело звонил телефон. Позвонив, замолкал. Вдруг раздался стук в дверь. Карпов совсем уже с головой зарылся в штору. Стук становился настойчивей и громче. Слышны были голоса. В этот момент Карпов завыл. Штора приглушала его ужасный, потерявший все приметы того, что он исходил из человеческих уст, глухой вой.
– Вву-у-у-у-уу-о... в-у-у...
Там начали дергать и взламывать дверь. Тогда я взял со стола ключ и открыл ее. В парт-бюро ввалились главврачиха и трое хмырей, которые производили у меня в квартире обыск. Они не сразу поняли, кто и где ужасно воет, и, когда начали выворачивать и выволакивать Карпова из-за шторы, он завыл еще громче и забрыкался, пытаясь вырваться.
– Владлен Иваныч! Это мы!
– сказал хмырина.
– Что с вами? Владлен Иваныч! Товарищ генерал!
Главврачиха заглянула в лицо Карпова и что-то быстро сказала кагэбэшникам.
– Ну-у!
– воскликнул хмырина, а Гнойков и третий пес удерживали рвущегося из рук Карпова. При этом тот хрипел, зажмурив глаза:
– Убрать Постороннего Наблюдателя! Убрать его!.. Ву-у-у!
Про меня все забыли. Главврачиха трясущейся рукой набрала номер и сказала:
– Быстро сюда Филонова и Прототипова... да... с носилками и прочим... В партбюро... Неужели не ясно, что мы здесь? Пошевеливайтесь! Товарищ Карпов, успокойтесь. Успокойтесь. Кого вы считаете Посторонним Наблюдателем? спросила она у внезапно присмиревшего Карпова.
– Это сложный вопрос, - ответил Карпов.
Чекисты переглянулись между собой, и хмырина осторожно сказал ему, кивнув на меня:
–
Он говорил тихо, но я все слышал. Карпов вглядывался в меня, словно не узнавал. Затем твердо и ясно, голосом, в котором не было ноток идиотизма или безумия, приказал:
– Взять с него подписку о прекращении попыток понимания России, а также обязательство верить в нее, как в таковую. Немедленно! Сличите почерк Ланге с его же почерком. Меня не проведешь. Я ему покажу, подлецу, "умом Россию понимать". Руки коротки! И никаких Посторонних Наблюдателей не потерплю ни в шторе, ни в проводах, ни в стуле, ни в области, ни в себе! Не потерплю! Карпов говорил, не повышая голоса, как большой, уверенный в своих силах и полномочиях начальник. Чекисты и главврачиха смотрели на него и слушали с самым серьезным видом, что было комично, ибо он начал вдруг нести невообразимую околесицу вроде: "Дайте мне Сталина, и я переверну весь мир!.. От первого секретаря обкома, товарищи, до Аркадия Райкина один шаг..."
Когда от удара ноги распахнулась дверь и в партбюро, пятясь и держа в руках ручки носилок, вошел бывший участковый, а за ним детина с туманным взглядом, Карпов вскочил со стула, где он было присмирел, бросился к шторе и снова завернулся в нее. Завернулся и завыл:
– Ву-у-уу!
Участковый страстно, как пес на кошку, бросился выволакивать Карпова. Детина помогал ему. Карпов вдруг въехал участковому кулаком в глаз, а детине ногой в пах, и вот тут-то началась такая каша, что я, решив смотаться оттуда, отошел к двери, но она, черт бы ее побрал, была заперта. Двери в психушке запирались автоматически. Сотрудники имели ключи от них. Каша началась из-за того, что участковый после удара в глаз с удовлетворением выругался, как человек, получивший повод к любимому действию, затем плюнул на руки, деловито потер их, крякнул и бросился мудохать Карпова, а детина туманноглазый пытался накинуть на умалишенного какие-то путы.
– Прекратить рукоприкладство!
– орал хмырина.
– Стрелять буду!
Гнойков и его коллега оттаскивали участкового от Карпова. Карпов вырвался, заметался по партбюро. Гнойков схватил детину за ногу, тот его молотнул кулачиной по шее. Главврачиха куда-то звонила. Я спрятался за переходящим знаменем Минздрава СССР. Теперь уже было непонятно, кого надо усмирять: Карпова или обезумевших санитаров.
– Слева заходи, - командовал участковый, колошматя сломанным стулом по наседавшим чекистам.
– Не учи ученого, съешь говна печеного, - отвечал детина, поймав Карпова и зажав под мышкой его голову. Карпов хрипел, задыхаясь. Старший хмырина, не решаясь выстрелить, ударил детину пистолетом по черепу, но промахнулся. Детина, отпихнув от себя Карпова сильным ударом ноги, головой врезал в живот хмырине. Пятеро человек, войдя в какой-то безумный азарт, носились по партбюро, кидая друг в друга чем попало, а главврачиха, посеревшая от ужаса, забралась на спинку дивана, решив выждать время, стоя, так сказать, над схваткой. Хмырина корчился на полу после удара в живот. Драка продолжалась, и побеждали, судя по всему, профессионалы - санитары, привыкшие укрощать не только психов-одиночек, но и целые палаты. Тем более мне стала ясна их цель: усмирить не только Карпова, но и его подчиненных, которых они, очевидно, приняли за взбунтовавшихся психов. Детина уже колотил Гнойкова головой об пол. Гнойков притих. Участковый же, приноровясь, схватил за грудки Карпова и третьего хмырину, сшиб их так сильно, что они громко хрястнули, как мешки с костями, и бросился к встававшему с пола старшему хмырине. Главврачиха в этот момент крикнула: