Кащеево царство
Шрифт:
– Приготовьте мне сар.
– Слушаюсь, господин, – отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.
Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. «Неужели всё? – думал он. – Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога».
В дверь терема постучали.
– Что ещё? – недовольно вопросил Унху.
– Господин, к тебе пам, – доложил вошедший воин.
Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.
– Ладно, пусть войдёт, – разрешил кан, помедлив.
Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.
Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке, чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях, расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.
Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.
– Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?
– Идя в дом господина, нужно блюсти себя, – с достоинством ответил шаман. – Негоже являться к нему в затрапезном виде.
– Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.
– Прежде наша судьба не висела на волоске.
– А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?
Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.
– Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, – пробормотал он.
– Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!
Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.
– Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.
– Садись, – равнодушно бросил Унху.
Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.
– Что вздыхаешь? – усмехнулся кан. – Страх душу терзает?
– Терзает, – признался Кулькатли. – Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь – люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?
– Потому что они – мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.
– Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.
Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.
– Я не буду заключать мира с новгородцами, – промолвил он, не поворачивая лица к паму.
– Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?
Унху погрыз ноготь на большом пальце и сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от окна:
– Ради будущего.
– Поясни.
– Те, кто живут сейчас, никогда не поймут меня, ибо я заставляю их жертвовать во имя детей и внуков. – Кан повернулся к шаману, выпрямился. – Лишь потомки оценят мой порыв и восславят меня в веках.
– Значит, ты стараешься ради славы?
– Не упрощай. Пусть я тщеславен, но суть не в этом.
– А в чём же?
– В том, что для меня важнее благо моей земли, чем собственная слава.
– Точно ли так?
Кан метнул на шамана быстрый взгляд.
– Я не собираюсь открывать тебе душу, – глухо промолвил он.
– А стоило бы.
– Кто ты такой, чтобы требовать от меня откровенности?
– Я – глаза и уши богов.
Унху издевательски осклабился.
– И ты ещё будешь называть меня тщеславным?
Кулькатли гневно сверкнул глазами.
– Берегись, кан! Ты играешь с огнём!
– Не пугай меня. Твои боги спасовали перед русскими демонами. На что они вообще годны?
Пам вскочил – неожиданно резво для такого пожилого человека.
– Ты кощунствуешь. Из-за этого боги и оставили нас.
Унху расхохотался.
– Ну, раз так, мне не стоит опасаться их мести. Пускай проваливают хоть к Куль-отыру в зубы.
– Ты видно, пьян, кан. Мы вернёмся к этому разговору, когда ты протрезвеешь. А пока прощай.
Кулькатли развернулся и направился к выходу. Но у самой двери вдруг столкнулся с воином, вошедшим со двора.
– Господин, – пролепетал воин, вбегая в горницу и кланяясь кану. – Русичи перекинули нам через стену две тамги. Это тамги Олоко и Юзора.
Унху побледнел, а Кулькатли кинул в его сторону злорадный взгляд.
– Вот они – плоды твоего небрежения к бессмертным. Теперь мы и впрямь обречены.
Небо затянула белесая плёнка. Блеклое солнце скользнуло по ней к окоёму и утонуло за дальними холмами, растекшись напоследок багрянистым вином. В наступивших сумерках выплыли уродливые тени конурника, тайга погрузилась во мрак, исторгавший из себя волчий вой и порывы ледяного ветра. Едва видимый сквозь облака диск луны с трудом вскарабкался на небо и засиял мертвенным светом. В югорской столице замерцали огоньки костров, задвигались крохотные фигурки. Утёсы, воздвигшиеся над городом, сделались похожими на былинных витязей, окаменевших от лютой стужи. Острые верхушки их и восточные склоны окрасились разбавленным молоком, налипшим на выступы и кроны деревьев. Другая сторона утёсов была погружена в непроницаемый мрак и угадывалась лишь по резкой кромке между сероватой рыхлостью неба и чёрными глыбами гор.
Ядрей въехал в русский стан, слез с оленя и кашлянул в кулак, содрогнувшись от мороза. Сопровождавшие его всадники спрыгнули на землю, повели лосей к чумам. Воеводу окружили вятшие люди, давно поджидавшие его здесь, Завид Негочевич спросил:
– Ну как, сдаются?
– Сдаются, – кивнул воевода.
Русичи просияли.
– Слава богу, – произнёс Сбыслав Волосовиц.
– Пошли в шатёр, перетолкуем, – сказал воевода.
Хрустя снегом, бояре и купцы проследовали за воеводой в шатёр. Скинув шапки и шубы, расселись вокруг пылающего очага. Ядрей отцепил пояс с ножнами, стянул с себя наручи и наплечи, снял шлем с бармицей. Покрасневшее от мороза лицо его при свете костра приобрело кровавый отлив. Он почесал непослушные, давно немытые волосы, осклабился.