Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада
Шрифт:
Проходя через сад, я увидел у садовника свет. Девочка стояла у окна и, высунув голову, звала кошку, сидевшую на ветке. Я присел на корточки и стал изучать девочку. На меня нахлынули фантазии. Неожиданно для себя я оказался под самым окном. Так близко, что мне стали видны все жилки у нее на шее. Я чувствовал ее запах. Она отошла от окна, а я еще долго сидел там, закрыв глаза. Кожа у нее белая, как земля, покрытая инеем. Она такая юная. В ней есть что-то печальное.
Кости черепа у такого ребенка слишком мягкие, чтобы их можно было расколоть, и слишком тонкие, чтобы их пилить.
– Зимой ей стукнет десять, – сказала садовница, когда я как-то заговорил с ней о ее дочери. Я наблюдал, как женщину обдала волна гордости: на висках у нее выступили красные точки, она удовлетворенно вздохнула, и только потом я обнаружил, что садовницу больше интересуют ее розы, чем игры девочки.
Все-таки я дрянной человек. Нынче ночью я стану предаваться фантазиям. Всякий раз, когда я вижу то, что вижу, у меня возникает чувство, будто я взмываю ввысь. Утром я не нахожу себе места.
Я передал Анне-Проспер письмо от маркиза. Несколько сладких фраз об их первой встрече. Она покраснела и быстро ушла. На другой день она сунула мне ответ. Анна-Проспер пишет как камеристка.
«Ваши слова так галантны, дорогой зять, однако могу ли я доверять вам? Не знаю, что думать о вас, но у меня требовательное сердце, и я слишком чувствительна к таким словам...»
Начался обмен посланиями.
Но радость испытывал только я.
Им стало трудно скрывать свои чувства. Последнее письмо Анны-Проспер было очень трогательным. Время их торопило. Утром я подслушал разговор между мадам Монтрёй и ее супругом. Она во что бы то ни стало хотела отправить Анну-Проспер к тетке. Мадам опасалась за нравственные устои дочери. Час пробил.
Я сжег письмо Анны-Проспер и сейчас, сидя с пером маркиза в руке, все еще чувствую запах пепла. Как бы он ответил на такое послание? Что в нем всколыхнулось бы? Острое желание, которое способно опустошить все вокруг? Или только самодовольство? Я написал несколько строк о красивой походке Анны-Проспер. Ее дыхание «чище, чем цветок яблони». От имени маркиза я предлагаю ей встретиться в конюшне ночью накануне ее отъезда, прошу прощения за дерзость, пишу несколько слов о бьющихся сердцах и заканчиваю письмо так: «Надеюсь увидеть вас...»
Я все продумал. После операции я положу ее тело в тележку для навоза и сверху чем-нибудь прикрою. Завтра утром садовник свободен, я должен поработать за него. Не думаю, что стану препарировать труп. Просто высушу голову, сохраню и буду иногда изучать форму черепа. Я с нетерпением жду нашей встречи.
Полночь. Достаю из шкафа плащ и шляпу маркиза. Я научился подражать его походке. Спрятавшись в углу за лошадьми, я жду ее. Меня терзает нетерпение. Я сразу услышу ее легкие шаги. Представляю себе, как она испуганно оглядывается по сторонам. Красивые глаза сверкают. Вот она подбегает ко мне. Приникает всем телом.
Я прикрываю лицо плащом маркиза.
Мечтаю, как прикоснусь к ее коже. Прижмусь губами к шее. На шее кожа особенно нежная. Как пахнет женщина, которую жаждет мужчина, как вообще все женщины или
Я жду.
Ничего. Ни легких шагов. Ни пугливой влюбленности. Ни подавляемого желания. Ни позорного наслаждения, которое она должна испытать, прижимаясь к мужу своей сестры и шепча ему, что он должен пощекотать ее своим кнутом. Ни румянца смущения. Ни похотливых стонов. Ни даже разоблачения: она просто не пришла. Я оскорблен. За своего господина.
Все, что я пишу, подчинено одному великому королю. Мозгу. Центр способностей к языку скрыт между желудочками мозга. У крабов и других черепнокожих мозга нет. Орган, который управляет их чувствами и движениями, расположен в грудной клетке. В древние времена считалось, будто люди думают сердцем. Но человеческий мозг – сложная машина. Этот лабиринт не уместится в сердце.
Дочку садовника так и не нашли. Я препарировал ее при свете луны. И раскидал части трупа по всему поместью. В своей комнате я вскрыл ее череп и рассек его «грецкий орех» на тонкие пластинки.
Должен признаться, мне было трудно в столь незрелом плоде идентифицировать центры, названные Рушфуко. Извилины были слишком малы и тесно переплетались друг с другом. В комнате не хватало света. И конечно, я мог работать только ночью. Что само по себе было досадно. Как можно заниматься настоящей научной работой при таком свете?
Париж. Меня поражает, как хорошо организован этот город. Но мне стыдно. Париж напомнил мне о моей цели. Я позволил себе отвлечься от нее, предпочесть ей другое. То, что случилось в Эшофуре, не должно было случиться. Я больше не должен уклоняться от намеченной цели. Должен придерживаться последовательности имен в списке Бу-Бу.
Нельзя позволять себе увлекаться другим. Моя власть над этими людьми, которые не знают меня и лишь на короткий миг увидят мое лицо, слишком хрупка. Властью нельзя одарить. Человек сам создает ее. А то, что создано, можно и потерять. Надо быть осторожным.
Надо работать более научно. Точно. Хладнокровно. И терпеливо.
Утром моя постель полна черных волос. Я смотрюсь в зеркало. У меня выпали волосы на левой стороне головы. Неужели я лысею? Почему только с одной стороны? Я собираю волосок за волоском, и сжигаю их. Трясу одеяло до ломоты в руках. Осторожно провожу пальцами по своим волосам. Они стали редкими, странными.
В Journal de Paris я прочитал, что графу де Рошету требуется слуга в его дом в Савойе. Граф постоянно фигурирует в скандальных хрониках. Он – донжуан, выпивоха и задира. К тому же он обладает одним интересным качеством. Говорят, он имеет склонность к определенным экспериментам. Любит строгих дам из борделей. Любит стегать их плеткой. В списке Бу-Бу граф значился на четвертом месте, он любопытный объект для моих наблюдений. Возникает вопрос: откуда граф раздобыл деньги, чтобы отправиться в путешествие, если еще совсем недавно был на такой мели, что ему пришлось занимать их у провинциальной ростовщицы? Как мне попасть в Савойю?