Катастрофа
Шрифт:
В «прихожей», отделенной от «спальни» бамбуковой этажеркой, помещался стол из куска фанеры. Над столом висела помятая керосиновая лампа.
Полки бамбуковой этажерки были завалены бытовым хламом. Захламлено было и кое-как починенное старинное, видать, плетеное кресло. А у самого выхода стоял пластиковый таз многоцелевого использования. Когда я входил, я чуть было не угодил ногой в его мутное и зловонное содержимое.
— Если бы у меня были средства, — почесывая бока, в раздумье сказал Верлядски, — я бы не позволил себе купить зеркало или заводную бритву. Нет, сударь, я не столь прожорлив. Я бы промочил горло стаканчиком вина. — Он понизил
Слушая Верлядски, я все более убеждался в том, что ничего от него не добьюсь, если не приглашу позавтракать. Разумеется, он тотчас, хотя несколько снисходительно, принял мое предложение. Как всякий аристократ духа, он не выказал никакой радости, однако стал поспешно надевать носки…
Уличный брадобрей привел потомка силезского князя в более или менее пристойный вид и даже обрызгал дешевым одеколоном. После этого мы вошли в ресторан.
Был ранний для обеда час, но за столиками торчали меланезийцы. Один из них вдруг упал со стула и стал кричать так, будто ему выжигали нутро. На крик из кухни явились два малайца, ловко схватили человека, проволокли его до дверей и, раскачав, выбросили в канаву у тротуара.
— Не смущайтесь нравами. Здесь пьют всякую дешевую дрянь, — пояснил Верлядски. — От нее чернеют мозги. Но кто не теряет рассудок, подыхает от цирроза печени…
Боже мой, какими же глазами смотрел я прежде на все это?
Прежде мне казалось, что кругом мило и уютно. И голый ребенок, и пьяный человек — экзотика. Нет, это не было и не могло быть экзотикой. Это было страданием и горем, но оно не воспринималось, потому что было чужим, а мне непременно хотелось увидеть воображаемый рай. Вот уж, поистине, видишь всегда то, что хочешь увидеть. И слышишь то же. И понимаешь то же. Какая роковая ограниченность! Какое неодолимое убожество!..
— Если не околпачивать себя пустыми фразами и зряшными ожиданиями, наш мир не предлагает, по существу, никакой деятельности, способной по-настоящему радовать человека. Если бы я сеял хлеб, меня бы эксплуатировали. Если бы я хотел помочь эксплуатируемым, меня бы бросили в тюрьму. Если бы я пожелал честно рассказать о том, за что бросают в тюрьмы, меня бы назвали подрывным элементом и окружили заговором… Жизнь вне справедливости лишена смысла. И отношения между людьми — само собой. Всё, чем мы живем ныне с вами, мистер Фромм, лишено смысла. И если вы удивляетесь сейчас моему цинизму, это только оттого, что вы трус и боитесь заглянуть в бездну, над которой стоите. Боитесь лишиться привычных опор. Боитесь признать, что этих опор не было никогда. Они были внушены…
Пожалуй, Верлядски был прав. Но его точка зрения не оставляла шансов на улучшение положения. Она была равносильна согласию со всем, что творилось.
Вздохнув, я попросил Верлядски, «как старожила здешних мест и большого психолога», помочь мне разобраться хотя бы в главном. При этом я заметил, что хотел бы написать книгу.
Он откинулся на спинку потертого кресла и нетвердой рукой поправил очки.
— Лесть пробивает любую броню, — сказал он. — Но я еще не законченный
Я заказал еще бутылку вина и новую порцию рыбы. Беседа текла плавно, и сушь в горле, на которую постоянно жаловался Верлядски, могла повредить ей.
— Я тоже хотел написать книгу, пока мне на голову не свалился кокосовый орех. Месяц или больше я не мог вспомнить своего имени. Переместилась ось абсцисс, и я порвал с честолюбием… В прошлом году в Куале скончался доктор Хиггинс, тот тоже много хотел… В общем, Хиггинс оказался таким же дерьмом, как и все мы. Он уступал своим слабостям, а это признак ничтожества… Он любил наблюдать за родами у меланезийских женщин. Здесь это пока разрешено, и зрелище, по правде говоря, стоит своих денег. Во время родовых потуг женщины сидят на корточках и дуют в пивные бутылки…
В дальнейшем беседа круто переменила русло, так как Верлядски стал принимать меня за дух Стефана Батория и прямо повел речь о займе на крупную сумму в долларах, в крайнем случае соглашаясь на безвозмездный дар. Княжеский отпрыск клятвенно заверил меня, что сумма нужна ему исключительно «для срочного отплытия в Европу», где «больше гениев, так что среди них легко затеряться»…
Я уже отказался от намерения что-либо выудить из Верлядски, но снабдив его деньгами, вызвал почти необузданный прилив дружелюбия.
— Если вы всерьез насчет книги и не пудрите мне мозги, как прочая догнивающая здесь сволочь, сбежавшая от долгов, тягот цивилизации или преступлений, я скажу: держитесь художника, а вернее, его жены. Если вы поладите с ней, сезам откроется перед вами… А коли не поладите, пеняйте на себя… И как говорят в Гонконге, дай бог, чтобы ваши ближние не промыли вам уши прежде дальних…
В тот же день я отправился к художнику. Потный и грузный, он сидел под грибком на лужайке и специальной камерой фотографировал мух.
— У меня прекрасная коллекция фотографий, — похвалился Дутеншизер, отираясь мохнатым полотенцем, которое лежало у него на коленях. — Мне было бы не трудно написать о некоторых аспектах жизни животных, но, к сожалению, нет свободного времени… Художник творит постоянно. Порою мне кажется, что процесс мышления, если его выразить графически, состоит из чередования цветов и линий. Собственно, и слова представляют из себя комбинацию цвета и формы. Не находите?
— Не исключено.
— Вот именно! — подхватил он. — Люди равны, и мысль одного не имеет никаких преимуществ перед мыслью другого. Вы мне возразите, что все определяет истина, но я скажу, что все мнения бесконечно далеки от истины, а всякая бесконечность равна другой…
Наслышанный о необузданности фантазии художника, годами собирающегося создавать шедевры, я перевел разговор в нужное мне русло — сказал, что хочу написать о Такибае, и при этом сослался на Ламбрини.
Дутеншизер засопел.
— Он спер идею у меня! У великих всегда воровали идеи! Но великие — потому и великие, что не оскудевали! Я давно собирался сделать пару портретов Такибае. Впрочем, теперь уже это не важно: я намерен уехать. Бесконечные ливни навевают хандру и скуку. Я люблю неслышные европейские дожди, не заглушающие шорох слез умиления…