Катастрофа
Шрифт:
С этим я, пожалуй, мог согласиться.
— Нас дурачили сотни лет, втихаря обтяпывая свои делишки! Все, почти все было лживым. Даже критерии прекрасного. Мы называли прекрасным то, что отвечало неясной или ложной мечте. Тогда как все критерии должны были сойтись в одной точке и выразить возможности развития человека, осознанную безопасность и счастье всех людей!
— Именно, — кивнула Луийя. — Только я не согласна, что все было лживым, что все — сплошная подлость и компромисс. Есть главный виновник…
— Не будем политизировать, Луийя. Политика —
Пассаж из прошлых времен.
— Все наши проблемы, в конечном счете, упираются в то, что мы не можем добиться равенства. А не можем потому, что мы растлены и равенства не хотим, — возразила Луийя. — Равенство многих пугает. Особенно тех, кто в глубине души сознает свою ничтожную цену…
— Опять об империализме? О социальной системе, не приемлющей идеи равенства?
Луийя усмехнулась.
— О чем бы мы ни говорили, мы должны всегда говорить о том, как разумней устроить жизнь человечества!..
Луийя умела вовремя сдаться — неоценимое качество для слабого пола, — но сдаться таким образом, что победитель сожалел о допущенной промашке…
И еще я вспомнила, что съела червя. Вероятно, дождевого, толщиной в полпальца. Не знаю, где нашла, где откопала. Я сосала его воспаленным ртом, влажного и скользкого, и чтобы он не сокращался, раздавила его зубами. Он был с кровью. Жажда осталась, но мысль тогда, одна мысль меня поразила, отчего я теперь об этом вспомнила: тысячелетия прошли, пока человек перестал есть червей. И вот — всего день или неделя, и человек вновь там, на дне тысячелетий. И хуже, намного хуже, чем те люди. И обреченней в тысячи раз…
Я все-таки схожу с ума.
А может, галлюцинации — норма? Я устала, очень устала в этой кошмарной дыре, где командует отвратительный педант.
Как всякий филистер, Фромм носится с планами спасения человечества. Болтовня его невыносима. Выдумывает новую мораль. Дурак! Зачем спасать мир? Кто просит об этом? Если мир сотворен, его может погубить только Творец. Если же мир родился сам по себе, он должен умереть, как все, что дряхлеет.
Нам не повезло: мы пришли в мир, когда он одряхлел. Но поскольку иного нет, будем весело жить в этом!..
Все чаще мне снится мертвый Дутеншизер. Он преследует меня, укоряя. Но в чем я повинна? В том, что я защищала себя?..
А если тот мир существует? В принципе, как утверждал Гурахан, смерть — тоже жизнь, только в другом измерении. Наблюдаемый нами распад тела — то, что остается по эту сторону. Та и эта материя уравновешены, и сколько ее в одной, столько же и в другой половине мира. Вся ограниченность рассудка — в неспособности осознать смерть. Именно разум закрывает человечеству путь к постижению великой тайны бытия: постоянного обмена материей, составляющего Кольцо Сущего.
По мере того как я отрекаюсь от рассудка, на меня находит высшее знание, которым обладают растения, камни, земля и т.д.
Гурахан, все дни живший на яхте вместе с
Гурахан знал сорок языков, понимал речь птиц, крокодилов и змей. Вижу его лицо — лицо Нового Христа, пришедшего не спасать, — он был далек от этой слюнтяйской идеи, — чтобы ободрить наиболее мудрых перед переходом в иной мир…
Подавали лангуст — целиком. Кордова ловил их вместе с Герасто. А еще при помощи факелов и света они ловили летучих рыб — их научили этому искусству меланезийцы.
В октябре или ноябре, при непрерывных дождях, в день, когда температура опустится ниже тридцати по Цельсию, Гурахан обещал доверить мне тайну безмятежного перехода. Герасто уже подыскал подходящее бунгало. Полагалась, однако, примитивная хижина. Когда Гурахан узнал, что в бунгало холодильник, туалет и запас дезинфицирующих распылителей, он разгневался и отказался от обещаний.
Гурахан встречался со мной в Испании. Он выступал тогда в роли коммивояжера и агента страховой компании и жил у художника Ригаса, подражавшего полотнам Рейсдаля. Именно тогда Гурахан вдохнул в меня «свет выхода» — состояние йогического транса. Я подробно расспросила Дутеншизера о Ригасе, и он подтвердил мне все то же самое, что говорил Гурахан. Он даже назвал мне коммивояжёра, который, по словам Ригаса, по ночам превращался в летучую мышь и отправлялся на Луну к своим братьям. Сомнений нет — это Гурахан…
Фромм юлит, отказывается резать мне ступню, а сама я млею. Неодолимое малодушие. Откуда в нас это малодушие?
Живу на уколах. Благо, в нашем распоряжении предостаточно самых лучших медикаментов. Каждый из нас злоупотребляет…
У Гортензии все признаки умственного расстройства. Шизанулся, видимо, и Фромм: беспричинно смеется, уверяя меня, что люди, подобные Гортензии, не сходят с ума…
Мне ее жаль. Она, действительно, страдает. Мелет вздор. Обвиняет себя в смерти мужа. Кается в грехах, которых не совершала. Уверяет, что ей открылось сверхзнание.
Вчера рассказывала, как она жила растением, что чувствовала и т.п. Я спросила: «Тяжело быть привязанным к одному месту?» Гортензия руками замахала: дескать, при высшей организации духа нет необходимости передвигаться в пространстве; истинное движение — движение внутри себя, это понимали посвященные и всю жизнь проводили на одном месте — Кант, Циолковский, Жюль Верн… Спросила ее: «Как ты воспринимала людей, когда была растением? Если тебя губили?» — «Лично меня не губили, я была кактусом в пустыне. Другие растения не осуждали человека, потому что он потрясающе примитивен. Разум — первая ступень в способности природы отрицать самое себя. Растения выше человека. А человек жалок в своей гордыне». — «Как же мыслят растения?» — «Что значит „мыслить“? Все сущее в природе есть воплощенная мысль, и потому мысль как таковая на вершинах самопознания излишня…»