Катавасия
Шрифт:
Собачье терпение к тому времени окончательно иссякло, оба пса приступили к методам гораздо более жестким. Пух, с ворчанием, звучавшим в переводе на русский язык, как "Вставай, зараза, жрать охота!", заскрёб когтями плечо и грудь Вадима. Фома же просто ухватился зубами покрепче за лодыжку и потянул Двинцова к воде - освежиться. Пришлось встать, залезть в припасы, выделить хлопцам по сухарю и шматку сала, Пуху, кроме того, как любителю острого, вручил небольшую редьку. Сам, умывшись, развёл костёр, набрал в котелок воды, бросил туда лапши, настрогал морковки и копчёного мяса с салом. Когда сварилось, накрошил поверх лука. Похлебал горячего варева, задумался. Рука рефлексивно потянулась к карману, нащупала
– Да-а-а...
– протянул Двнцов, - здесь вам не тут, здесь вам - там. А там у нас что? Там у нас чудеса для некурящих, а на неведомых дорожках упырь гуляет в босоножках.
Вытянул сигарету, бросив пачку в костёр, вертел в руках, вслух рассуждал:
– Курить иль не курить?
– вот в чём вопрос! С одной стороны - а почему бы и нет? Так сказать, символически, последний раз в жизни, тем более больше всё равно никто не даст. А последнюю сигарету даже перед казнью разрешали. К тому ж - чего добру зря пропадать?. . А с другой стороны - где гарантия, что я после ещё не захочу? Нет гарантии. И буду в результате, как самый распоследний идиотище, психовать, или, того хуже, возьмусь вертеть всякую гадость из окружающей растительности.
Наконец - решился. Подпалил, затянулся глубоко, задымил, выдыхая. Особого кайфа не почувствовал, впрочем, как не чувствовал уже давно. Голова, как обычно после долгого перерыва в курении, слегка закружилась. Вадим немного посидел, пережёвывая почти забытые ощущения, пока не заметил, что больше половины сигареты уже истлело. Решил было "забычковать" про запас, да махнул в конце концов рукой - чего еще тянуть! В пару глубоких затяжек покончил с табачными запасами, фильтр бросил в костёр.
Залез в лодку, добрался до пива, выдернул втулку, нацедил кружку, выпил залпом, как водку. Налил вторую, сел, взял сухарь, жевал не спеша. Вспомнил предостережение берегинь насчёт водяных, но не смог вспомнить, бросал ли угощение вечером. Отломил кусок, бросил в воду. Раздражение запоздало прорвалось, крикнул вслед упавшему в воду сухарю:
– Жрите, паразиты хреновы! Как упыри лезут, так вас нет! Могли хотя бы предупредить!
Не ожидая никакого ответа, Двинцов вернулся к костру, налил ежё пива. Разогнулся и... замер: в затылок треснуло чем-то мокрым, сочно чмякнув. Не оборачиваясь, хватил по волосам. К ладони пристал раскисший мякиш его же сухаря. Медленно обернулся и замер. По пояс в воде, почему-то в совершенно сухой одежде, стояла массивная бабища лет эдак пятидесяти в рогатой кике на голове. Собаки на неё почему-то никак не реагировали. Заметив, что жертва прямого попадания сухарём уставилась на неё, тётка сочным басом заорала:
– Подавись ты своим сухарём, чудь бородатая! Глядите на него, басурмана! Он тут думает, что мы без его сухарей с голодухи сгинем! Ага! Как же! Прямо вся река кверху брюхами повсплывала! Вот, народец пошёл! Ни тебе ума-разума, ни вежества! Я вот тебя, паршивца, метлой под зад привечу! Хорош гусь! Родила такого маманя - не нарадовалась, семь вёрст бежала - не оглядывалась! Радуйся ещё, что можа мово рядом нету, он в верховьях родники чистит! Вот он бы тебе задал, он бы показал - где раки зимуют! Ишо упырями попрекает - морда твоя бесстыжая!...
– тётка осеклась, резко переменилась в лице и продолжала уже тише, - Какие такие упыри? Ты чего городишь? Где на Днери пакость эту зрел? Давно ль? Чего брехать-то?
Двинцов сбивчиво, путаясь под пристальным взглядом тётки, рассказал о случившемся. Та, выслушав, облегчённо вздохнула:
– Тьфу ты! Чуть всю округу не взбулгачил. Ты, голова еловая, сам виноват. Коли у реки берег заболоченный, да дно там вязкое, так уж почти и не наши владения. Ты б, чудак-человек, ещё в самое едмище ночевать сунулся! В таком месте и кикиморы жить могут, да и, вроде как ты давеча, упыря повстречать можно запросто. Правда... только что-то много ты их встренул, коли не врёшь. Они постольку и не уживаются вместе. И ещё: ты точно вспомяни - заходили они за тобой в реку иль нет? А то, может, показалось с переляку?
– Да ничего я не путал! Так всё было. За лодкой ещё гнались, выли чего-то по-своему, слышал, как вода плескала.
Баба помрачнела, бормотала себе под нос:
– Худо... Не было такого раньше, чтоб нечисть в проточную воду лезла и притом жива оставалась... не было... Да и много что-то их... Надоть вести слать... Тут ещё ямурлаков видели... Навья только не хватало... Ох, ты мне!...
Замолчала, покосилась на Двинцова, осматривая с ног до головы, словно пронизывая насквозь рентгеновскими лучами из своих огромных, зелёно-голубых глаз. Поймала встречный взгляд Вадима, поморщилась:
– Ну, чего вытаращился? Или русалок никогда не видывал?
– Ру.. русалок?
– Вадим оторопел.
– Люди ещё албастами кличут! Ты рот-то прикрой, утица влетит!
– Так если не видел никогда! А вы... А ты точно русалка?
– Тебе что, хвост показать?
– Тётка, скривившись сердито, дёрнулась в воде, из глубины выскочил массивный рыбий хвост, плюхнул по воде, обдав Двинцова целым ворохом брызг, - Была б помоложе, защекотала бы! Думаешь, убёг бы? Как же! Когда надо, так у нас заместо хвоста ноги вмиг получаются!
– русалка на миг мечтательно зажмурилась, - Эх, видел бы ты меня молоденькой! Сам бы никуда не ушёл. Сидел бы век на бережку, да о любви своей страстной канючил! А теперь что!...- она вздохнула, - как-никак осьмерых родила да вырастила. Младшенький сын, правда, балбесом вышел: к людям ушёл. Славы воинской ему, недоделку возжелалось! Книжек ваших начитался, песен наслушался, вот головушка и помутилась! А кака там слава? Смертоубийство одно, кровь, грязь, голод да калеки несчастные. У князя Лебедия в Камь-городе сотником старшей дружины служит. Небось, никто из ваших и не ведает, что водяного он роду-племени. Хоть бы совесть поимел, к кому поближе подался, так нет. А я и сама сказала: коли уходишь от дел прадедовских, так ноги чтоб твоей на Днери не было! Коли встренешь где, его Буривоем кличут, так обскажи: мать, мол, твою видел, так передала она, чтоб носа к Днери не казал, чтоб позабыл навек, что Днерь наша в Камь-реку впадает, чтоб проведаться и не думал, что чужак он отныне безродный и ... и... Сам дальше поймёт, - сердито закончила русалка.
Она ещё раз окинула взглядом Двинцова, повела носом:
– Чудное что-то в тебе, чужое. От тебя вроде нечистью не пахнет. И псы с тобой, и оберег светлый на шее и вроде... у берегинь в гостях намедни побывал. Так что ль?
– Угу.
– Вроде ясно всё. А всё ж что-то не так в тебе. Слышь, молодец, тебя, часом в младенстве мамка головой об пол не роняла?
– Да пошла ты!
– обиделся Двинцов.
– Ты полегче, я ж тебе в прапрабабки гожусь! Распосылался... Ладно, слушай сюда. Ты далече плыл-направлялся?
– До города, что есть, до этого, как его, до Ростиславля.
– Ага! Вот и дуй тудыть скорейше, да умным людям там и расскажи, что, мол, на Днери упыри болтаются, да текучей воды не боятся. Кому надо, я свистну, лодку твою подгонят. К берегу боле не приставай, чтоб плыл мне и день, и ночь. Пожрать - и всухомятку, без горячего перебьёшься, да водицей запьёшь, - тётка ехидно ухмыльнулась, - а прочую нужду с лодки справишь, ничего, трава на дне гуще вырастет! Не боярин покуда, чать - приспособишься!... Ну, чего замер, замёрз что ли? Спихивай свою душегубку на воду, да катись отсель! Недосуг мне тут с тобой, прощевай.