Катавасия
Шрифт:
– По другому-то-по-другому, да и вашим некоторым письменам кто желал, тот выучился. Книги-то ваши когда-никогда, да и к нам попадают. Ты-то что ж ни одной не захватил? Или книгочейством нисколько не болеешь?
– Так ведь я сам не ждал, что к вам влечу. А так-то я книги люблю. И дома у меня много книг собрано было.
– Тогда заходи ко мне, грамоту нашу я тебе покажу, книги дам. Да и поговорить с тобою хочется. Давненько я пришлецов из Отрубного мира не встречал. И тебе о нашем мире знать поболе не лишним будет. Назавтра после полудня и приходи, в храме Рода меня спросишь, тебе или мой дом укажут, или где брожу я, расскажут.
– Приду, - пообещал Вадим.
В разговор вмешался князь:
– А с утра ко мне на двор приходи. Как два дважды колокол пробьет, так и приходи. Найди воеводу Стойгнева, ты его видел. Скажешь, что я велел тебя на ратное умение проверить, а, коли подойдёшь, так и в младшие гридни взять. Я его ещё сам предупрежу. Остановиться-то нашёл где?
– Да нет пока, - Двинцов замялся, про себя он уже твёрдо
– Ясно. Значит, платить в корчме тебе нечем. Так то - не беда. В гости пожаловали, так в гридницкой моей и заночуете. Там и накормят вас, не обессудь, что к столу не зову, хоть и не в обычае это. Сам не знаю, когда время поесть выберу.
– А пустят меня с ними?
– Как не пустить. Чай, не с упырями пришёл, с Божьими твореньями. А коли они и с упырями уж повоевать успели, так значит, тоже - кмети. Ступай пока, стражу у крыльца спросишь, они тебе гридницкую укажут.
Двинцов, поблагодарив, вышел. Солнце, лениво, словно в парном молоке, плывя в прогретом голубом небе, понемногу клонилось к закату, до которого, впрочем, было ещё далеко. Получил назад своё оружие, нагрузился пожитками. Собаки терпеливо ждали, пристроившись в тени. Спросил, как пройти к гриднице, стражники удивлённо заявили, что для этого выходить из терема было незачем, и вообще, мол, делать там нынче нечего, так как князь занят и никакого пира с дружиною не предвидится. Оказалось, что перепутал названия: гридницы - палаты для княжьих пиров с дружиной, и гридницкой избы - дома, в котором проживали ратники младшей дружины. После этого стражники терпеливо и даже несколько занудливо, на уровне "для особо тупых" (видимо, за такого и принимая), объяснили, как пройти до гридницкой.
* * *
При первом взгляде на гридницкую Вадим почувствовал, как на лице его против воли расползается довольная улыбка. Да и могло ли быть иначе при встрече с хорошо знакомой обстановкой и атмосферой?
Вокруг буквально витал, пропитывая всё и вся, неистребимый, тысячелетиями не меняющийся дух казармы. И не важно при этом, стоят ли в её оружейных мечи или автоматы, кремнёвые ружья или даже какие-нибудь бластеры с деструкторами материи, бьют ли поблизости в нетерпеньи копытами боевые кони, или замерли стальными валунами танки или мигают бортовыми огнями межпланетные катера фантастического будущего. Во все века и у всех народов остаётся главное, присутствие чего мгновенно почует любой приблизившийся вояка, пусть даже чудом попавший в далёкую от него эпоху, абсолютно чужую во всём остальном: обычаях, законах, морали. И это главное иначе как "духом казармы" не назовёшь. И пусть, услыхав или прочитав такое, ухмыльнётся "догадливо" человек, не изведавший воинской службы в жизни своей, либо изведавший, но не понявший её душою: "Знаем, мол, мы этот ваш "дух": портянки несвежие да пот мужской, оружейная смазка, да хлорка из сортира!" Не говоря уже о том, что казарма, в коей можно учуять подобное, это уже не казарма, а приют для бомжей (и гнать тамошнего старшину в три шеи), человеку такому можно только посочувствовать, ибо объяснить ему уже невозможно, как не объяснить слепому от рождения понятия цвета, как не втолковать глухому музыки, не вбить в голову нежелающему учиться грамоте, что, окунувшись в книгу, можно путешествовать по всем измерениям вселенной, обретать новых знакомых и даже друзей, запросто беседовать и даже спорить с величайшими умами человечества. Дух казармы - это её философия и поэтика, это та дружба, которая может зародиться только в её стенах. Это сито, задерживающее в себе только способных слиться в единое целое, зовущееся армией. Слиться, при том сохраняя на все сто процентов собственную индивидуальность, оставаясь личностью, но личностью, умеющей чувствовать, что от него зависят судьбы других, тех, кто рядом. К сожалению, из владеющих искусством слова, очень немногие смогли в полной мере или близко к тому, перенести на бумагу, а затем, и к читателю, ощущение этого духа. До обидного мало их. Денис Давыдов и Роберт Хайнлайн, Валентин Пикуль и безымянный автор "Слова о полку Игореве"... А иначе, может быть, и не было бы у нас "дедовщины" и "уклонистов", не использовали бы армию в качестве игрушки политиканов, не бросали бы на верную гибель необученных мальчишек, отмывая их кровью чьи-то грязные деньги, не приходили бы к власти люди, трусливо предающие своё Отечество, за "тридцатьсеребреников" валютного кредита в считанные годы гробящие то, что веками любовно пестовал народ - вооружённые силы. Да, жить надо стараться в мире, да, армия требует огромных материальных средств. Никто, кроме сумасшедших, не спорит, что война - это кровь, грязь, горе, и военные знают это во много раз лучше других. Можно взахлёб плести, что стоит, мол, разоружиться, сократить или вовсе ликвидировать "скопища вооружённых дармоедов", как сразу же в стране станет больше продуктов, красивых тряпок, удобной бытовой техники, а в кармане "потребителя" по щучьему велению забренчат лишние деньги, которые он с удовольствием бросится тратить. Что ж? Сократили, развалили, посадили на голодный паёк. Магазины действительно заполнились товарами на любой вкус, но чьего производства? Заставлять "оборонку" делать кофемолки, перестраиваясь в кратчайшие сроки и без учёта специфики, то же самое, что дать печь пироги сапожнику. А товары-то идут из стран, в которых о подобной идиотской конверсии и не помышляют. И покуда в мире есть силы, не понимающие ничего, кроме силы, силы, которые раньше прикрывались лозунгом "борьбы с коммунизмом", а ныне откровенно тянущие лапы к чужим недрам, лесам, иным богатствам, силы, которые начали диктовать стране условия, как диктуют значительно более слабому, покуда жива поговорка "Горе побеждённым!", армия остаётся единственным аргументом, способным спорить с международным хамством., единственной силой, способной одёрнуть охочего до чужого добра хапугу. И недопустимо превращать народ в толпу "потребителей", непозволительно вынуждать большую часть населения заниматься торговлей, восторженно говоря при этом о развитии бизнеса. Нация, государство, этнос не могут существовать ни без производителей, ни без защитников. Да, военные годами, порою - десятилетиями вроде бы "даром" потребляют ресурсы государства, но они же в свой час отрабатывают свои долги перед народом, или, как сейчас модно говорить, перед налогоплательщиками. Они возвращают взятое сторицей, оплачивая по самой дорогой цене - ценою собственной жизни, телом своим закрывая страну, не разбирая при этом, кого спасают они: граждан ли, жуликов ли, дельцов или "потребителей", заявляющих, что им всё равно, под чьею властью существовать. Они, воины, поднимаются в эти мгновения на высшую высоту человеческую - высоту подвига, высоту самопожертвования. Да, можно сделать это и без многолетней подготовки, не посвящая этому жизни или даже двух-трёх лет срочной службы. Но не станет ли тогда напрасной неумелая жертва, ничего, кроме гибели жертвующего собой, не принесшая людям? Смысл воинского искусства - не "умереть за Родину", какой бы мужественной та смерть ни была, а победить, сознательно допуская возможность собственной гибели.
Впрочем, вернёмся к Двинцову.
Гридницкой оказалось довольно внушительное, п-образное в плане строение, срубленное в два этажа, с примыкающей к ней наблюдательной башней, возвышавшейся над всем городом. На плотно пригнанных плахах двора перед гридницкой усердно рубили друг дружку деревянными мечами молодые дружинники. Воины поопытнее в сторонке перезванивались боевым оружием. Меж ними вприпрыжку прохаживался, поправляя временами тренирующихся, пожилой, тщедушный на вид, воин в коричневой рубахе. Голова его была обрита, за исключением длиннющего оселедца, заправленного за левое ухо, в котором поблескивала массивная золотая серьга. Вдоль стены замерли с побагровевшими от напряжения лицами десятка два юношей, зажавших коленями довольно-таки крупные валуны. Из боковых дверей на Двинцова дохнуло одуряющим ароматом жареного мяса. Псы, учуяв то же самое, облизнулись и вопросительно-выжидающе уставились на Вадима: "Что, мол, друг, будут нас тут кормить или нет?"
Двинцов пробрался к бритоголовому, поздоровался, назвался, объяснил, зачем пришёл. Воин, назвавшись сотником Рачем, попросил погодить, обернулся к дружинникам, по пространству двора задребезжал его воробьиный тенорок:
– Учёбу отставь! Становись!
– тут же, без малейшей паузы, - Разойдись! Медленно! Мухи осенние быстрей рухаются! Швидче давай! Чи вас во сне робили? Становись! Равняйсь! Струнко!
Дружинники сбегались в строй, весело хохоча. Выровнялись. Рач, заложив руки за спину, потряхивая оселедцем, пробежался вдоль строя, всматриваясь в лица, высоко задирая тщательно выскобленный подбородок, украшенный длинными висячими усищами. Большинству воинов сотник приходился не выше середины груди. Чуть отбежал от строя, набрал в грудь побольше воздуха, закричал скороговоркой:
– Лоботрясы-орясины-стоеросовые-чурки-безрукие-вот-я-вас-всех-из-дружины-повыгоняю-всё-одно-учить-без-толку-только-княжий-хлиб-зазря-переводиьть-уж-трескать-то-вы-можете-ажно-за-ушами-трещит! Орлы! Молодцы! Богатыри! С-такими-ни-один-бис-не-страшен! Гей! За службу усердную слава вам!
– Слава!
– загремел строй. Из глубины кто-то, явно пародируя сотника, выкрикнул пискляво:
– Слава батьке Рачу! С ним и есть я не хочу!
– Рассвистяи! Кто кричал?
– Я!
– раздвинув строй, вышел плечистый круглолицый парень лет шестнадцати, ростом около двух метров.
– Ага! Опять Шостак! Виршами заговорил?
– У сотника Рача учусь!
– улыбаясь, выпалил Шостак.
– Худо учишься! А покуда складней моего не сочинишь, принимай наказание: бежишь от меня пять кругов по двору. Коли догоню и все пять кругов поперед тебя бежать стану - под зад напинаю и стряпухам в помощь на три дня отдам, дрова рубить, птицу скубти, овощи чистить. А если не догоню - один день отоспаться дам. Готов?
– А чего там готовиться?
– Пошёл!
Парень рванул с места. Бежал он легко, красиво, ритмично стучали по плахам сапоги. Выждав с полкруга, следом пустился сотник. Вадим удивлённо разинул рот: Рач словно даже и не бежал, а летел, низко стелясь над землёй, едва-едва касаясь её подошвами. Через считанные секунды он настиг Шостака, не сбавляя скорости, отвесил юноше полновесный пинок, другой, третий. Парень наддал, оторвался шага на два-три, но через секунду вновь схлопотал пинок. Рач, гикнув, оттолкнулся от земли, в высоком прыжке сиганул через бегущего Шостака, словно прыгая через неподвижно стоящий невысокий барьерчик, приземлился в двух шагах впереди и понёсся дальше. Шостак от неожиданности ойкнул, на миг сбил дыхание, затем вновь попытался прибавить ходу, однако догнать сотника так и не смог. Дружинники вслух считали пройденные Рачем круги, восторженно ухая. Добежав до конца, Рач вновь подпрыгнул, сделал в воздухе тройное сальто, развернулся в воздухе и приземлился лицом к подбегающему Шостаку, багровому от смущения: