Катавасия
Шрифт:
– Диду! Иду к тебе!
И пошла гулять по вражьим шеям кривая сабля. В кои-то веки кривому довелось за Правду биться! Не свалить навья таким оружием, но замешкались они, и того уже достаточно было: вновь без промаха бил из лука Сувор. Сверкали во тьме малыми молниями серебряные оголовки тяжёлых стрел. Нет защиты от славенской стрелы, пущенной с близкого расстояния, пусть и не бронебойной, и не из доброй стали, а мягкого серебра, никчемного при других обстоятельствах. Да и не было никакой брони на тварях.
А Сварно уже развернулся, с ямурлаками набежавшими бьётся. Мелькает сабля в сильной руке, чертит
Вот и соединились дед со внуком, рядом уже рубятся, словно траву косить встали. И, словно укосами ровными, ложатся по обе стороны от них срезанной травой ямурлаки. Но и тем в умении ратном не отказать: собрались разом, ударили копьями. Удержала добрая кольчуга вражьи копья, не допустила их до тела хозяина своего, в какой раз уж Сувора выручив. А на Сварно и рубахи-то не было. Плоть круша, вошли в него острые копья: три спереди, да два со спины, дёрнули руки крепкие оскепища кверху, подняв парня над землёю. Жив он был покуда, хотел было рубить, да выпала уж сабля из быстро слабеющей руки, помутились уже глаза Сварна. Недолго вышло ему вновь обретённой жизнью радоваться. Крикнуть только успел:
– Прощай, диду!
– и вдругорядь уж отлетела на небеса чистая душа.
Взревел Сувор страшно. Щит разбитый бросил, шишак сбили, ремень подбородный порвав, ухо левое срублено, кровь за ворот заливает, кольчугу уж не раз просекли, до мяса живого достав. Обоеручь бьётся: в правой - меч, берегинями кованый, не иззубренный ни разу, в левую - обломок рогатины подобрал, им рубится.
Верно говорится: сила силу ломит. Но ещё вернее будет: правда силу ломит. Меньше и меньше вражьей силы становится. И вот уже один только ямурлак остался, что головой у них был. Ни единой царапины ещё не получил, хоть и за спины чужие не прятался в бою. Здоровенный, косая сажень в плечах, руки толстенные, длинные. Как и Сувор, обоеруко ратится. Ни спереди не взять его, ни сзади не достать. Сунулся волк-другой, да вмиг отлетели, чтоб не встать больше.
Остановились все дух перевести, осмотреться. Ночь-то вся вышла. Солнышко светлое просыпается, вершины деревьев красит, вот-вот над землёй взойдёт. Зорька утренняя, видать уже по небу проскакал на борзом коне своём. Волков-то всего двое осталось, да Волх с ними, уж человечью личину принявши. Лешего, что в образе белого волка дрался, не видно вовсе, видно одолели его. А ямурлак зубы скалит, крепкие, белые, совсем человечьи:
– Что, неужели сами Покон свой позабыли? На одного вчетвером собрались? Чем вы тогда от меня отличаетесь? А коли так, так может, вам сразу со мной пойти, наш хозяин своих слуг жалует, холит. А то и срубите меня сейчас, вам тогда единый только шаг к Властителю сделать останется.
Что-то узнаваемое промелькнуло в глазах ямурлака. Да и говорил он по-славенски слишком правильно для их братии. Волх, не слушая речей противника, уже занёс над ним свою громадную секиру, двинулись было вперёд волки, обнажая окровавленные клыки, шагнул из-за спины Сувора Сирко, всё ещё тяжко водивший в стороны окровавленными боками. Насторожившийся Сувор успел перехватить руку Волха:
– Стой! Враг дело говорит. Негоже так.
Огненный Змей дёрнул рукой, высвобождая. Однако оружие опустил, спросил подозрительно:
– А чего это ты, вражина, о чистоте душ наших печёшься? К чему предупреждаешь?
Ямурлак усмехнулся:
– Не признали, значит. Крепко, видать изменился. А ведь всего шестнадцать вёсен не видались. С тобой, Волх Дажьбожич, не раз за одним столом сиживали, да и ты, Сувор, что ж позапамятовал, под чьим началом многие годы хаживал. Не признали ещё? Горивой я... Верней, звался так когда-то, когда тысяцким у Ростислава был.
Волх и Сувор ошарашено молчали, выискивая в ямурлаке знакомые черты лихого тысяцкого. Тот продолжал:
– Мнили, что сгинул я тогда? Ан вот живой стою. Только ныне роту иному властителю дал. От клятвы воинской Ростиславу он нас всех тогда сам освободил. А уж от верности богам я и сам избавился вскоре. Да и вы бы то сделали, коли бы увидели да узнали то, что я видел. Ты, Волх, может и нет ещё, как-никак самого Дажьбога сын, бессмертный почти. А вот ты бы, Сувор, крепко призадумался. Сила теперь на Его стороне.
Волх перебил:
– Сила, говоришь? А Правда-то на чьей? Кривды руку взял! Почто? Опомнись! Вернись к свету, Правду божью вновь в сердце прими! Стань былым Горивоем! Первым к сердцу своему тебя прижму, обниму как брата. Не поздно то! Искупишь вины великие свои, а мы тебя не покинем. Очисти душу!
Казалось уже и ему, и Сувору, что вот-вот Горивой рассмеётся как прежде, раскинет руки для братского объятия и шагнёт навстречу. Но бывший тысяцкий покачал головой:
– Не бывать тому братству боле. Ушло время. Раз уже переметнулся, второго - не будет! Роту Чернобогу да Марёне даваючи, сам себе клятву давал, что второму перевёртышу не бывать боле. И слова того, себе данного, вовек не порушу, хоть и знаю, на что душу свою тем обрёк. Да и имя у меня ноне иное, да вам-то его знать без надобности.
Сувор выкрикнул с надеждой:
– Горивой! А почто тогда ты нас упреждал, чтоб чести своей не роняли, вчетвером на тебя нападая. Разве ж не надо тебе, чтоб ряды ваши множились? Надо, коли ты слуга господину твоему проклятому верный теперь! Почто тогда?
– Потому что, сам в яму упав, многим внутри изменившись, одно старое в себе сохранил: судьбы подобной былым соратникам своим желать не могу и не буду. Но и на казнь вам даться, не противясь не могу, гордость моя воинская не даст. А потому, становись, Волх Дажьбожич предо мной, доставай честный меч, да верши Божий суд. Только и мне напоследок меч в руки дайте. Не гоже суд Божий с кривой саблей вести. Не нужна мне в том деле помощь Кривдина. Гордость меня ведёт, она и слова, для ямурлака невместные вызвала, она и речь родную свою славенскую не забывать да не коверкать мне помогает.