Катавасия
Шрифт:
Калики не спеша поели, поблагодарили Тараса за угощенье, что явилось знаком для начала разговора, который, на правах хозяина и начал Беркович:
– Издалека ль идёте, люди добрые, с каких краёв-земель путь свой держите? Что в мире нового слыхивали, худого ли, доброго ль?
Старик, прихлёбывая квас, отвечал:
– Идём мы из земель волыничских, а путь наш лежит через все земли славенские до Рипейских гор. Богам да людям добрым славу поём, да тщимся место святое отыскать - кон-границу, за которой в стародавние времена Светлояр-озеро укрылось. Открыто нам было от богов, что место то заветное неподалёку отсюда таится, от Синегорья вашего. На солнцеворот весенний явился к нам сам Сварог во плоти и сказал, чтоб поспешали мы в то место, ибо пришёл в наш мир тот человек, кровь которого ключом к тайному месту станет. И сказал он ещё, что и богам самим неведомо, чью сторону тот человек возьмёт, Яви иль Нави, за Правду ли за Кривду биться встанет. А от того многое решится. То ли освобождена будет
Борич победно зыркнул на собеседников: "Прав, мол, я, неизвестно ещё, с добром ли, с худом ли вы в наш мир пришли!", встал из-за стола, поклонился каликам, обратился к ним:
– Люди добрые, Борич я, ныне в дружине Синегорской служу. Позволите ли с вами отправиться, к Светлояру святому, от тёмной силы его беречь-сторожить? Не равняться мне с вами, да, чаю, и мой меч в том деле не лишним станет. А от князя я отпрошусь, пустит.
Старик посмотрел пристально в глаза дружинника, помолчал немного, затем только ответил:
– На добром слове спасибо тебе, и за помысел твой благодарствуем. Только уж, не обессудь ты нас, не можем мы тебя с собой взять. У каждого в жизни свой подвиг, своя стезя. Ты ныне - воинский человек, роту князю Славгородскому давал. И дело твоё воинское: землю родную, народ славенский беречь, живота своего не щадя. Здесь твоё место, здесь и сгодишься ты более. Не можем мы тебя взять. Да и, не обижайся уж, неспособен ты будешь отличить-распознать, что в душе своей пришелец к Светлояру несёт, чему служит, светлому ли, чёрному ли. Человек, он, конечно, на то и человек, чтоб ошибаться иногда, да только в том деле ошибка всему миру многого стоить будет.
Борич смешался, сел, охватив опущенную на столешницу голову руками, бормотал что-то, иным не слышное, одному себе ведаемое, встряхивая затылком упрямо.
Старик, окончив, опустился на лавку, неловко задел локтем прислонённый посох, тот, гремя, покатился по полу, остановившись возле Каурина. Валерий поспешил помочь: нагнулся, протянул было руку, ухватил, и тут же удивлённо выпустил, едва ли даже оторвав от пола. Чертыхнулся удивлённо, схватился ещё раз, вновь выпустил:
– Ёлки! Пальцы, что ли соскальзывают!
Вяз засмеялся:
– Эге, братец! Посошок захотел поднять? В него, брат, без малого семь пудов железа вбито. А в цепи-вериги - и того поболе.
– Это как?
– опешил Каурин.
– Так! В калики не враз уходят. К ним или богатыри великие подаются, или волхвы сильномогучие, чтоб себя испытать, чтоб истину великую постигнуть. Да и то не всяк остаётся. Кто и дальше пещерника не поднимается. То-то вот! А нынче, вишь, они в большой подвиг перешли. Видать, знак им был дан, что и вовсе им людства сторониться незачем, и пить-есть что угодно можно, да и железки свои тяжкие побросать ныне могут, сами не хотят лишь. Сам слыхал, они теперь в дела мирские входят, службу на себя берут: место святое отыскать, да сторожею встать у него.
Старик в это время подошёл, легко, словно деревянный, поднял посох, молча вернулся на место.
В корчму вошли ещё трое. Одеты богато, празднично: на ногах зеленые да красные сапоги с узорами, синие порты, на всех троих ярко-алые с вышивкой рубахи. Скинули колпаки, отороченные куницей, поклонились хозяину, всем остальным, приветствовали дружно, хором в три молодых, сильных голоса:
– Хлеб да соль, хозяин! Гой еси, люди добрые!
Двое прошли к столу, третий, высокий стройный молодец, кинул под ноги шапку, тряхнув смоляными вьющимися волосами, кликнул звонко:
– Тарас! У меня ныне праздник, всех угощаю!
– рассмеялся белозубо, - волоки пива, мёду всякого, на столы мечи всё, вскоре ещё народ придёт! Гулевать станем!
Вяз окликнул вошедшего:
Базлай! С чего гуляешь? Где трое дён пропадал, какой леший в этот раз носил?
Парень расхохотался, ударив ладонями о колени:
– Ну, братцы, и не поверите! Сидел я тогда тут же, у Берковича. Так забежал, пивка хлебнуть, только с воротной стражи сменился, как был, в броне, при мече. И - ни в одном глазу, как стёклышко был. Да и маманя вскоре ждала, тын во дворе подправить. Она меня, кажись, в какой уж раз женить собралась. И подсаживается тут ко мне дедок незнакомый, вроде как и не нашенский, не Славгородский. Сам маленький, а бородища дли-и-инная, он ей заместо кушака оборачивался. И лопоть странная: не рубаха, не свитка, а леший что разберёт, да ещё и до пяток, ни узора, ни вышивки, и цвет пакостный - тёмно-синий, почти чёрный. А на ногах - валенки. Ну, думаю, ладно, разный народ по свету бродит, человек немолодой, ноги и мёрзнут. Так вот: подсаживается эдак он ко мне и ти-и-ихоньким таким голоском говорит: "Мил человек, не угостишь ли пивком, поиздержался, мол, платить нечем?" А мне что, жалко что ль? Ставлю ему кружку, сулею подвинул, каши у Берковича попросил, кабанчика. Ну, значица, сидим мы с ним, пьём-едим. И так он завлекательно почал про дальние земли рассказывать, где, мол, только и не бывал, разве что в вирий не заглядывал! Я уши и развесил. Тут ещё развезло меня маленько, каюсь. Да и как иначе, коли всю ночь не спал. И он тихохонько баит, ласково, словно бы баюкает. Я ажно глаза прикрыл. Открываю глаза: нет дедка! Оглянулся туда-сюда, а он уж в дверь крадётся. Добро, что я по кушаку лапнул: калитки-то и нет! Упёр, тать! Я за ним во двор, задержался ещё, Берковичу крикнул, что вернусь, мол тут же. А чего? Я-то думал, куда дед от меня уйдёт? Выхожу, а он, змей, свитку свою распустил, и эдаким филином лететь собирается. Колдун! Я с крыльца - шасть! Он уж поднялся, одна борода распоясалась, по кладям метёт. Я за неё и ухватился, думал к себе подтянуть. А он, колдун этот, сильный оказался. Меня, значит, как потащит вверх, чуть сапоги не слетели. Во, думаю, дела! Ухватился покрепче, бороду-то на руки намотал, а выше по ней взбираться боюсь. Летим-то уж высоко, чуть не под облаками. Думаю, как брякнемся оба, разбирай потом, люди добрые, где чья косточка валяется! Ничего, держусь, лечу, даже интересно стало. А он, змей, голову наклонит, и грозится: "Отпусти, мол, бороду, дурак, а то до Киева донесу, там о Лысую гору и шмякну, одно, мол, мокрое место останется!" Не, думаю, коли отпущу, так и тут разобьюсь, а коли выдержу, так, может чего и выйдет. Да и Киев погляжу по случаю, или ещё какие земли. Жалко только, что маманя, думаю, беспокоиться станет, ещё решит, что князь опять в поруб запер. А сам ему и говорю: "Нет, вырюга мерзкая, касть летучая, покуда калитку мою с серебром не отдашь, с тобой вдвоём летать станем. Всё одно, - говорю, - когда-нибудь, да утомишься, тогда и на землю сядешь, тут я с тобою и разберусь. А он, гад, всё летит, и летит, и словами чёрными ругается, Словно бы и не он вовсе у меня покрал, а я у него. А сколь летим, далеко ль залетели, то и не ведаю вовсе. Тут как раз над рекой пролетали, гляжу: внизу калики перехожие сидят. Дай, думаю, спрошу, далеко ли ещё до Киева. А они мне: не знаем, мол!
Каурин почему-то обиженным тоном перебил:
– То не калики были, это мы сидели, твой дед ещё валенок посеял!
Базлай обрадовался:
– Вы? Вот здорово! Я ж вам кричал, помните, что, мол, в Синегорье будете, так заходите! За то выпить надо! Нечай, ещё мёду тащи, не жалей. И ещё, а то забуду: я вас на свадьбу зову, женит всё-таки меня маманя, на вторую седмицу серпня играть будем. Чтоб все пришли! Даже раньше приглашаю: заручины у нас скоро!
Вмешался Вяз:
– Руслан! Ты невесту-то свою хоть видел, или тебе маманя после покажет, чтоб опять не сбежал куда?
– Видел! Маманя и показала. И говорили мы с ней, и на вечёрки ходили вместе. Да ты её, небось, знаешь! Изяслава-кузнеца дочка - Алёнушка. Ой, братцы, и лапочка! Как глянул на неё, так ажно в груди зашлось! Соболюшка, лебедь белая!... А всё ж боязно.
– Чего боязно-то?
– усмехнулся подошедший поближе Беркович, - Сам же говоришь: аж сердце зашлось!
– Как чего?
– искренне поразился Руслан, - Жениться боязно. Вы, братцы, сами посудите: ныне я вольный козак, хочу - ем, хочу - сплю, хочу - в корчму иду. Службу княжью отбыл - и гуляй! А с женою? Мне ж при ней почесаться страшно будет, вдруг дурнем сочтёт, невежею каким. А, представьте, сидишь себе с женой, сидишь, а тут - трах, живот свело. Оно, конечно, со всяким бывает, да только сейчас случись такое - встал да пошёл, и все дела! А при жене? Ей же чего-то сказать надобно, объяснить, чего это я вдруг с места сорвался, куда бегу. И что я ей скажу? Извини, мол, душа моя, лапочка, по нужде приспичило? Так? Да у меня язык на такое не повернётся! Я лучше до службы потерплю! А ежели не смогу, тогда как? Это одно только, а сколь таких мелочей? Не-е-ет, боязно мне! А ещё как представлю, что мне с ней всю жизнь вековать!... Ладно, покуда молод я, покуда силы есть. А потом? Я вообще до старости доживать боюсь. Как представлю себя дряхлым да немощным - мурашки по коже бегут с кулак величиной! А если жена рядом. Вы только представьте: смотрит она на дряхлого старикашку, вспоминает меня нынешнего - молодого, сильного. Ведь такая тоска её возьмёт!
– Так ведь и она старой будет, чудушко, - подал голос один из калик.
– Так что с того? Она ж всё одно меня молодым вспоминать станет, сравнивать. А, не попусти боги, калекой останусь? Так ей тогда ещё и с уходом маяться. Или, того не лучше, вдовой останется с детьми малыми. Ну, допустим, найдётся человек, женится на вдовушке. А детям-то каково будет. Какой ни будь человек добрый, а всё ж родного отца никто не заменит. Опять же, по мне всё одно, горевать не перестанет. Вот такая сумятица в душе и получается. А с другой стороны, я ж понимаю, что род свой продолжить должен, чтоб не зазря на свете прожить. Деревьев я уж не одно посадил, дома тож строил, а вот сынов покуда у меня не было. Выходит так. Что жениться всё ж надобно.