Катхак

Сунгуров Артур

Она сухо рассмеялась:

– Неужели вы ничего не понимаете, хафиз? Зачем мне такая свобода? Верните меня туда, - она прислонилась к решетке.
– Пусть свершится воля Аллаха.

Я молчал, пока нукер снова отомкнул замок. Молчал, пока Гури, пригнувшись, скользнула к своим подругам в душную темноту. Она поклонилась и сказала чинно, будто стояла в саду, под сливами:

– Простите. Я не приму вашей жертвы. Вы до сих пор живете памятью покойной жены, а я не смогу делить вас даже с воспоминанием.

Несколько

таваиф подползли поближе и шепотом стали предлагать в жены себя.

Вернувшись домой, я не снял шервани. До рассвета было несколько часов. Я прошелся по комнате и сел на ковер, поджав ноги. Пододвинул столик, разложил лист пергамента и задумался. Более тридцати лет прошло с тех пор, как я сложил свой последний бейт.

Когда умерла моя жена, я сказал, что вместе с ней умерло мое вдохновение, и считал, что это так. Сегодня же я всем сердцем взывал к Аллаху, чтобы он помог мне сложить еще одну, самую последнюю газель.

Я не зажигал лампы. Мне было светло от огромной луны, которая взошла над домом, заставив поблекнуть даже желтые, любопытные звезды. Я посмотрел на ее бледный лик и обмакнул калам в чернила.

В ту ночь я так и не сомкнул глаз. Едва небо на востоке порозовело, я поспешил ко дворцу Аламгира, пряча за пазухой свиток пергамента, который должен был спасти Гури и ее подруг. Охранники пропустили меня, помня, что вчера я проходил по приказу Великого Могола. Гури сидела у решетки, откинув голову и глядя невидящими глазами прямо перед собой. Я окликнул ее, но она услышала меня не сразу.

Я торопливо передал ей свиток.

– Что это, хафиз?
– спросила она удивленно.

– Это моя газель. Прочитай ее подругам, заучите стихи наизусть, и когда вас поведут к реке, начинайте петь как можно громче.

Девушка развернула пергамент и пробежалась по строчкам глазами.

– Я не знаю такой газели, - сказала она удивленно.

– Не знаешь. Я написал ее сегодня ночью. Не забудь - начинайте петь, когда вас поведут на казнь.

– Вы написали газель?
– казалось, мои слова не достигали ее слуха.
– Это ваша новая газель, хафиз?

– Мне надо идти, скоро за вами придут. Помни, ты должна непрерывно петь это, и так спасешь себя и остальных.

– Вы написали газель для меня?..

Мне пришлось встряхнуть Гури, чтобы привести ее в чувство.

– Да, для тебя. Ты стала моим вдохновеньем. Обещай, что выполнишь все, как я сказал.

Она опустила ресницы, и вдруг пылко поцеловала пергамент. На прощанье я коснулся ее волос. Они были мягки, как черный китайский шелк.

Обогнув дворцовую площадь, я зашел в переулок, и прислонился к стене, окружавшей чей-то дом. Ноги отказывались мне повиноваться.

Прошло достаточно много времени, а я продолжал подпирать чужой забор, как нищий, не знающий, куда идти. Мимо меня проходили люди - мужчины, женщины, старики и дети, собиравшиеся

поглазеть на казнь.

Солнце показалось до половины, когда я расслышал далекие вопли и стенанья. Они становились все отчетливее. Вскоре шарканье сотни ног наполнило улицу. Я боялся выглянуть и только взывал к Аллаху, прося милости для одной - для Гури. И тут свершилось.

Я сразу узнал голос Гури. Она запела сначала тихо, потом громче и громче, а последние строки подхватили остальные таваиф. И столько тоски и отчаянья было в их пенье, что слезы сами собой набегали на глаза:

–  И грешным, и праведным явлена милость Аллаха,

И равно обласканы солнцем и жаба, и птаха.

Но нет в тебе милости, нет снисхожденья и страха.

Готов приговор, ждет палач, и уже установлена плаха.

В грязи кто родился - его ли вина в том, скажи?

Аллах пощадил, но себя ты поставил выше Аллаха...

Снова и снова пропевая газель, толпа таваиф, подгоняемая нукерами, двинулась в сторону реки. Я не мог больше выдержать этого, и бросился домой, не разбирая дороги.

Тот день я провел, как умалишенный. Я не мог ни молиться, ни думать, а лишь сидел над книгой, не в силах прочитать ни единой буквы, или начинал мерить комнату шагами. Солнце прочертило по небу полукруг, спряталось за сливы, а потом исчезло. Хадиджа принесла ужин.

– Что же это делается, хафиз!
– начала она с негодованием, расставляя на столике пиалы и чашки.
– Аламгир приказал пощадить этих бесстыдниц таваиф! Всех, до одной! Едва их вывели из подвала, они начали петь. И, говорят, такая тоска напала на повелителя, что он не выдержал и повелел отпустил их. Они разбежались, как крысы!..

Нежный перезвон бубенцов заставил ее замолчать, а я даже не успел восславить Аллаха. Замерев, мы с Хадиджей уставились друг на друга, а потом старуха выглянула в окно.

– Хафиз, там эта женщина!

– Мохана?
– спросил я, и тоже посмотрел.

Во внутреннем дворе стояла Гури. Только на сей раз она была не в сине-желтых одеждах, а в красном сари, расшитом золотом. Золотая тика[25] спускалась по пробору на лоб, руки были унизаны браслетами. Когда она поклонилась мне, сложив руку «лодочкой», я заметил, что ладони ее расписаны хной.

– Зачем пришла, бесстыдница?!
– заголосила Хадиджа.
– Или снова захотела отведать плетей?!

Я не приказал ей замолчать, потому что слова кормилицы пролетели мимо, как весенние мухи. Я вышел в сад, заставляя себя не ускорять шаг. Ведь я никогда не был тороплив. А может, трусливо надеялся, что Гури исчезнет, растает, как сказочная пери. Ведь зиме всегда трудно поверить, что весна распахивает ей объятия. Но Гури не исчезла, а по-прежнему стояла под сливами.

– Салам, малышка, - сказал я ей.
– Значит, все кончилось? Ты и твои подруги спасены?