Катон
Шрифт:
Он готов был вступить в бой, но на выгодной позиции. Цезарь же не хотел давать противнику позиционного преимущества и каждый раз после демонстрации силы у своих укреплений отводил легионы обратно в лагерь.
В очередной раз не дождавшись, чтобы противник сошел вниз со своего холма, Цезарь решил вновь изменить стратегию и покинуть Фессалию, вконец истерзанную его молодцами. Однако едва он отдал приказ к отступлению, как увидел, что строй противника дрогнул и зашевелился. Помпей, будто почувствовав смену настроения соперника, словно движимый роком, в последний раз в своей жизни дал сигнал к бою. Цезарь, воспрянув духом, с готовностью ответил тем же.
Помпей главный упор сделал на атаку конницы и легкой пехоты, чтобы, опрокинув фланг противника, зайти ему в тыл и ударить по железным легионам, завоевателям Галлии, с двух сторон. Единственное, что мог в этой ситуации противопоставить врагу Цезарь, это выделение специальных подразделений пехоты, которые прикрывали бы уязвимый фланг и тыл войска; другой фланг был защищен рекою. Так он и сделал, построив позади обычной
И вот римские всадники, цвет государства, сенаторские сынки в роскошных золоченых доспехах на прекрасных скакунах, украшенных драгоценной сбруей, высокообразованные, ухоженные, напомаженные, с тщательно уложенными локонами, модные, умеющие произносить многочасовые помпезные речи на форуме, философствовать за пиршественным столом с кубком сказочно дорогого вина в одной руке и дешевой проституткой - в другой, владеющие искусством обращать в проституток жен друзей и своих сестер, проматывать отцовские состояния и любящие жаловаться на несовершенство мира, упадок нравов и нерешительность Помпея, захватывающим дух аллюром неслись на серые ряды Цезаревых ветеранов, не обладавших богатствами, чуравшихся роскоши, как заразной болезни, и не умеющих ничего, кроме как биться насмерть и побеждать любого врага. Когда самоуверенное блистательное богатство со всего маху налетело на стену простой доблести, оно разбилось об нее, как морская волна - о гранитный пирс, и пеной разбрызгалось по равнине. Богатство узрело выгоду в немедленном бегстве: увы, оно, как вода, всегда течет туда, где ниже. Римская аристократическая молодежь того времени, эти дети роскоши и разврата, не привыкли встречать сопротивления и ударились в панику при первом же полученном отпоре. Кроме того, Цезарь нанес им психический удар. Он велел солдатам поднять копья выше обычного и бить всадников в лицо, о чем милосердно умолчал в своих "Записках...". Писаные красавцы устрашились попортить доблестно лелеемую внешность и предпочли утратить миф о своих внутренних достоинствах.
Едва Помпей увидел, как бежит его конница, он воскликнул, что его предали как раз те люди, на которых он более всего полагался, и с тем удалился в свою ставку. И впрямь, что он мог сделать для Рима, если те, кто считался лучшими сынами Отечества, оказались трусливее азиатов и ничтожнее крыс, бегущих с тонущего корабля, ибо со страху опрокинули корабль, который был на плаву.
"Если победит Цезарь, я умру, если Помпей - уйду в изгнание", - сказал Катон друзьям перед тем, как началось преследование отступающего Цезаря. Его слова разнеслись по лагерю и дошли до Помпея. Однако Великий не поверил в столь миролюбивое настроение Катона. Помпей не мог охватить своим разуменьем личность Катона, и то, что лежало за пределами его понимания, пугало неизвестностью. Кто такой Катон? Составляет ли его душа десять легионов, как войско Помпея, или пятнадцать, а может быть, и все двадцать? Как строить стратегию, имея такого союзника, которому по силам превратиться в конкурента?
Помпей считал, что активным преследованием противника он помешает Цезарю собраться с силами и доведет его войско до полного распада. Вопрос о победе представлялся ему лишь вопросом времени, и он уже думал о будущем. Перспектива распустить армию и раствориться в сенате, как он делал прежде, не прельщала его. Во-первых, он не умел реализовывать себя в качестве сенатора; во-вторых, война окончательно выявила, сделала очевидным кризис государства, показала ничтожность знати и аморфность плебса; в-третьих, в ходе кампании он проделал такую гигантскую работу, что казалось глупым отказаться от ее плодов. Невозможность возврата к прежним республиканским порядкам понимал и Катон, что отразилось в его фразе о своей дальнейшей судьбе. Однако именно Катон мог стать центром кристаллизации всех республиканских сил и составить политическую конкуренцию Помпею. Подобную картину ближайшего будущего самыми что ни на есть адскими красками рисовали императору и подхалимы, которых он, так ничему и не научившись, по-прежнему считал друзьями. Ему казалось, будто они верно освещали ту загоризонтную область натуры Катона, которая была не доступна его взору, и он уверился, что там в самом деле зреют грозовые тучи. Поэтому, отправляясь в решающий поход, Помпей предпочел окружение этих друзей, а Катона оставил в Диррахии, поручив ему с пятнадцатью когортами охранять главную базу республиканцев. В помощь Катону он придал всех тех сенаторов, кто, по его мнению, мог помешать ему воспользоваться плодами победы над Цезарем. Катона он поставил во главе этого созвездия последних независимых душ Рима потому, что был уверен: в случае неудачи в битве с Цезарем именно Катон окажется самым верным его другом.
Катон слишком хорошо знал Помпея, слишком привык ко всеобщему недоверию и неудачам, слишком отчетливо ощущал рок, довлеющий над Римом, чтобы удивляться такому ходу событий. Он не смирился с пораженьем, но знал, что не победит. Сам факт борьбы стал для него смыслом, он простирал надежды вперед, за пределы своей жизни и видел цель в том, чтобы передать клокочущую в нем страсть борьбы и чувство правды потомкам. Зная, что не победит, он все же бился за победу и с римской непоколебимостью верил в нее. Но он верил в победу тех людей, кто будет достоин ее, и уже тогда шел в атаку в одном строю с ними, с теми, которые с неизбежностью сметут прочь всех Цезарей и Помпеев, с тою неизбежностью, с какою созидание должно восторжествовать над распадом, жизнь - над смертью.
Катон добросовестно исполнял свои обязанности коменданта лагеря. Хо-зяйство у него было огромное и забот хватало, чтобы врачевать душевные боли повседневным трудом.
И вот наступил день, которого не могло быть, который при всей прозорливости Катона и постоянном ожидания худшего, застал его врасплох, как врасплох застает всякого человека смерть, сколько бы он ее ни ждал и как бы он к ней ни готовился. Весть о поражении Помпея разом всколыхнула лагерь республиканцев под Диррахием, а следом потрясла весь средиземноморский мир, распространившись по свету со скоростью и разрушительной мощью цунами. Рухнула в бездонный провал истории гигантская семисотлетняя цивилизация. В тот день под Фарсалом заново погибли Фурий Камилл, Сципионы, Катоны и миллионы Децимов, Квинтов и Септимиев, всегда побеждавших при жизни, но оказавшихся уничтоженными трусостью ничтожных потомков. И над пропастью, в которой дымились руины римской цивилизации, остался стоять один-единственный, самовлюбленный, с неуемным тщеславием человек, один вместо всех.
Только узнав исход самого трагического для Рима сражения, Катон понял, сколь велика на самом деле была разница между Помпеем и Цезарем. При всей своей неудобности для Республики Помпей, однако, не означал ее гибели. Его победа дала бы Риму время, а, следовательно, и шанс на будущее, Цезарь же нес немедленную смерть.
Внешне Катон воспринял весть о поражении со стоической невозмутимо-стью. Он лишь переспросил название города, в окрестностях которого так зло решилась судьба государства. И при слове "Фарсал" ему вспомнилась каменистая фессалийская равнина, зараженная неведомой болезнью, где когда-то давно, в бытность службы в Македонии, в его обозе внезапно полегли все животные, а горожане отказали в помощи, сославшись на какие-то празднества. Как вычурна и предупредительна бывает судьба, сколько трагических меток расставляет она в жизни, чтобы в час беды с саркастическим злорадством указать на свое могущество и всеведение! Какое зловещее чувство вызвала тогда у Катона эта негостеприимная местность! И если бы он знал, что она готовит его Отечеству, то всю ее перекопал бы голыми руками и превратил бы в непроходимую пустыню! Но случилось наоборот, и теперь раскаленная до боли пустыня была в его душе.
Будучи стоиком, Катон, однако, имел сердце римлянина, и его видимое спокойствие было бесстрастием поля боя, залитого кровью и заваленного трупами, безмолвием кладбища, под саваном тишины скрывающим сотни трагедий и тысячи разрушенных надежд. Каждый римлянин являлся живой клеткой тела государства и одухотворялся его общей животворной силой, потому дух римлянина и был столь могуч. И вот теперь хребет государства, опираясь на который, каждый гражданин обретал уверенность и нрав победителя, рассыпался во прах, и люди превратились в живые песчинки, микроскопические "я", ползающие по огромному враждебному миру, пища от страха за свое существование.
Великий титан возрастом в семьсот лет и ростом во все Средиземноморье, живший в Катоне, как и во всех римлянах, являвшийся его душою, умом, гордостью, характером и славой, рухнул замертво, неподъемным грузом придавив к земле опустошенную тщедушную человеческую оболочку. Никогда более римлянину не поднять голову, никогда не увидеть неба, не узреть звезд и солнца, никогда ему более не бросить взгляд далее собственного чрева.
Катону казалось, будто он умер заживо, и осталась лишь одна грань жизни, позволяющая ему во всех подробностях, во всем кошмаре и безобразии видеть свою смерть. Он словно в полузабытьи медленно погружался под воду кверху лицом и в размытых очертаниях чуждой среды видел блики света на поверхности, там, где осталась жизнь. В этих бликах мерцали образы деревьев, свесивших ветви с берега, в их скачущем ритме чудилось пение птиц, реявших в синем небе, в них отражалось солнце. Но он погружался все глубже, и свет мерк, блики растворялись в большом бледно сияющем пятне, а в мозгу нарастал звон от давления студеного слоя, отделяющего его от поверхности. Сколь малы были проявления жизни, ставшие последним утешеньем и последним соблазном утопающему! Однако по ним как никогда ярко можно было судить о масштабе и красках настоящего мира, оставшегося там, наверху, куда уже не было возврата. Как значение воздуха для человека можно оценить тогда, когда его не хватает для дыханья и наступает удушье, так и значение потерянного мира в полной мере осознавалось только теперь, когда Катон тонул в пучину безвременья и ловил отсветы жизни в бликах воспоминаний на границе былого и небытия. Ему вновь и вновь виделась каменистая фессалийская пустыня, в своей скудости и безжизненности представлявшаяся циничным ликом судьбы Рима. И тогда не было для него врага страшнее, чем собственный мозг, слепящей болью высвечивающий ему могилу Отечества.
Цезарь похвалялся, будто у него погибло при Фарсале двести солдат, а у Помпея - пятнадцать тысяч. Правда, историк из его же лагеря дает число в шесть тысяч, но милосердный Цезарь не мог позволить потомкам судить о его доблести по столь незначительной цифре и потому в мемуарах увеличил количество убитых им соотечественников в два с половиной раза. Очевидно, этому человеку было невдомек, что при Фарсале погибли все римляне, сколько их ступало по земле во все века. Зато все эти смерти тяжким грузом возлегли на Катона. Он страдал за всех и за всех винил себя. Только теперь он в полной мере понял жестокость своей судьбы, проявившуюся в отказе Помпея взять его с собою в поход. Большая часть побежденного войска сдалась Цезарю и таким образом уцелела, но Катон, будь он там, конечно, не ушел бы с поля боя живым.