Катон
Шрифт:
Да, судьба не позволила Катону вовремя и со славой уйти из жизни, взвалив на него ношу необходимости жить и после смерти, отвечать за все грехи соотечественников и искать выход из безвыходного положения. Было ли это наказанием небес или, может быть, наоборот, являлось высочайшим почетом, ибо кто другой был способен удержать на плечах смертельно раненное Отечество? Катон знал, что он все еще не имеет права умереть. Теперь, когда все земные труды пошли прахом, смерть осталась последним средством Катона, чтобы воздействовать на мир. Он был обязан вложить в свою смерть потенциал жизни, способный возродить цивилизацию, впрессовать в нее столько нравственной силы, чтобы, прогремев над человечеством, она, подобно космическому взрыву, рождающему новые миры, одухотворила дряхлую цивилизацию и
Встав с ложа утром следующего после получения известия о фарсальском сражении дня, Катон с недоумением обнаружил на небе признаки рассвета и с тягостным чувством осознал, что и дальше над землею будет регулярно всходить солнце. Ему безразлично, на что смотреть и кому светить. Небеса не заметили драмы, произошедшей на земле. По-прежнему будут с рабской обреченностью отмерять круги в безбрежном океане абсолютного Ничто планеты и холодно сиять звезды. Космический механизм в отличие от людского не знает сбоев. Но где же божественный разум, где вселенская душа? Неужели она не дрогнула при виде земной катастрофы, не сжалась от боли? Но если она не способна ощутить глобальное страдание целой цивилизации, то какая же это душа? Может быть, она существует лишь в умозрительных конструкциях философов как абстракция, с помощью которой они вносят порядок в свой воображаемый мир, не умея утвердить его в реальности? Однако существует лишь то, что действует...
"Я все еще существую, а значит, должен действовать, - прервал череду своих стихийных размышлений Катон. Затем он зло сказал себе: - А воле к действию следует поучиться у Космоса, у этого солнца, у утра! Дрогнув, остановившись, они уничтожат мир, а, продолжая движенье, дают ему шанс..."
Он окончательно смыл с себя дурные сны и мысли в холодном бассейне и велел горнисту играть общий сбор.
"Воины, в Фессалии наше войско потерпело поражение, - резко объявил с возвышения претория Катон, когда солдаты выстроились на главной площади лагеря.
– Это событие налагает особую ответственность на нас. До сих пор участь государства решали другие, мы лишь помогали им. Теперь же судьба Рима стала нашей судьбой. Мы сделались центром державы.
У нас есть все: снаряжение, продовольствие, укрепленья, флот. Мы должны принять всех сограждан, протестующих против порабощения римлян, дать им приют, помочь восстановить силы и вдохнуть в них дух борьбы. Здесь Республика нанесла первый значительный урон врагу, и отсюда она отправится в путь за победой во всей войне. И это движение должны организовать и возглавить мы. Нам с вами выпала почетная, святая миссия, но, что еще важнее, миссия обязательная. Мы оказались на передовом рубеже войны. Кроме нас теперь некому позаботиться о раненом Отечестве, кроме нас теперь некому поднять на борьбу последних настоящих граждан, последних свободных людей в наступающем царстве рабства. Мы должны это сделать, а значит, сделаем, ибо мы - римляне! Иного нам не дано, иначе быть не может, и не будет!"
После обращения к солдатам Катон зашел в избу, служившую преторием, и вызвал к себе военных трибунов и центурионов старших рангов. Им он приказал ужесточить дисциплину во вверенных подразделениях, отменить отпуска солдатам и выставить караулы на близлежащих дорогах, чтобы встречать отступающие из Фессалии остатки разбитого войска и организованно направлять их в лагерь.
Затем Катон начал переговоры с сенаторами и вождями союзных отрядов, а с некоторыми встречался наедине.
Среди высших сановников, находившихся в стане республиканцев, многие оказались там из личной привязанности к Помпею или заинтересованности в нем. Им Катон внушал, что полководец жив и благополучно спасся, иначе стало бы известно о его гибели или пленении. О том же, по его словам, свидетельствовали и поспешные действия Цезаря, бросившего победоносное войско и пустившегося в путь не иначе как на поиски своего соперника. "А раз Великий Помпей жив, наше дело не проиграно, - утверждал Катон, - и наш с вами долг удержать лагерь, собрать остатки разбитого войска и вверить их императору в качестве потенциала для будущей победы".
Другую категорию составляли недруги Цезаря. Им Катон объяснял, что милосердие завоевателя Галлии есть лишь политический ход, обусловленный логикой определенного этапа гражданской войны, и, когда минует этот этап, когда положение Цезаря упрочится, он расправится с объектами его нынешнего милосердия, как победитель расправляется с побежденными. Отбив у этих людей охоту с риском для жизни на себе испытывать искренность Цезаря, Катон ориентировал их на те же задачи по мобилизации всех оставшихся антимонархических сил.
И наконец, взывая к истинным республиканцам, Катон говорил, что поражение Помпея, до крайности осложнив ситуацию, одновременно очистило борьбу за спасение государства от всяческой корысти, от любых посягательств индивидуализма. "Жив Помпей или нет, готов к продолжению войны или сломлен неудачей - в любом случае его значение упало. Он теперь уже не повелитель, не "Царь царей", как называл его Фавоний, поражение сделало его простым республиканцем, однако более последовательным, чем прежде, он теперь такой же, как мы. Поэтому нам будет сложнее сейчас, но зато проще потом, - подытоживал Катон, - и если мы преодолеем нынешний кризис, то Республика уже точно победит! Теперь мы, наконец-то, можем идти в бой не за Помпея или против Цезаря, а за сам Рим!"
Проведя такую агитацию среди всех фракций своих союзников, Катон создал из них своеобразную коалиционную партию, заряженную на дальнейшую борьбу. На собрании этой партии были выработаны организационные и политические мероприятия, которые позволили Катону действовать как бы от имени Республики.
Первым делом он разослал гонцов ко всем легатам сенатских войск, рас-квартированных в разных уголках Средиземноморья, с призывом собраться на острове Керкира. Были направлены посольства к властям союзных общин и городов с тем, чтобы убедить их сохранить верность Республике. В район Фарсала отправились поисковые группы, чтобы разыскивать своих людей и организованно возвращать их в лагерь. Одновременно Катон начал работы по перемещению материальной базы республиканцев из-под Диррахия на Керкиру на случай прихода Цезаря. При сложившейся расстановке сил удержать прежний лагерь не представлялось возможным, тогда как Керкира была недоступна Цезарю из-за его слабости на море. Второй причиной, побудившей Катона стремиться на Керкиру, было желание в условиях распространения панических настроений утвердить свою власть над флотом, базировавшимся на этом острове. И вообще, Катон считал, что теперь войну следует вести в основном морскими силами, совмещая их действия с проведением отдельных операций на суше. В какой-то степени он намеревался позаимствовать стратегию пиратов, за двадцать лет до этих событий создавших нечто вроде морской республики и долгое время господствовавших в Средиземноморье.
Помимо этого, Катон постоянно выдумывал какие-нибудь работы для солдат, чтобы отвлекать их от дурных мыслей, так как, несмотря на его ободряющие обращения и другие меры по поддержанию дисциплины, в войске нередки были вспышки паники, случаи дезертирства и погромов в Диррахии. Легионеры все в большей степени становились профессионалами и все меньше были гражданами: их не интересовала Республика, они хотели служить платежеспособному преуспевающему императору, а таковым являлся Цезарь. Марк воспринимал подобные настроения войска как неизбежное зло своего века и, подавляя брезгливость стоической выдержкой, терпеливо возвращал солдат на путь гражданского долга.
Катон встречался с каждым отрядом, прибывающим из Фессалии, и подолгу расспрашивал воинов о роковом сражении, затем - о семье, доме, объяснял, что со всем этим станет в случае гибели государства, после чего коротко, но веско, по-стоически, убеждал их в необходимости дальнейшей борьбы. С офицерами и легатами он беседовал персонально. Многие из высших чинов сената производили более удручающее впечатление, чем потрепанные и израненные солдаты.
Явился к Катону и Цицерон. В фарсальской битве он участия не принимал по болезни. Катон так и не понял, была ли эта болезнь физической или дипломатической. Однако он и не стал особенно разбираться в этом вопросе, так как важнее было другое.