Катон
Шрифт:
Всю свою невыказанную нервозность, порожденную бедственным положением, все недовольство, накопившееся в нобилях за дни неудач, они теперь обрушили на того, кто отважился обозначить себя как их оппонент. Вот он, враг! Вот виновник всех их несчастий! Вот из-за кого они потерпели поражение! Да грянет возмездие!
В мгновение Цицерон сделался таким злодеем, таким преступником, что сам Цезарь мог позавидовать ему. Казалось, сенаторы нашли новую стратегию ведения гражданской войны. Вот сейчас они расправятся с Цицероном, и устрашенный узурпатор сам явится к ним с повинной. До победы совсем близко, рукой подать, точнее, не рукой, а прыщеватым от ругательств языком. Что же, каковы вояки, такова и их война!
А
– Не маши так сильно, не то я простужусь, - сказал Цицерон и в подтвер-ждение натужно кашлянул.
Несмотря на преобладающее агрессивное настроение, в зале послышались смешки.
– У кого-то заточенный кинжал, а у другого столь острый язык, что он может зарезать одной фразой, - задорно добавил Цицерон, но колени у него задрожали, а руки совершили несколько лишних движений.
Катон резко рванулся к горячей точке курии и встал между противниками. Коснувшись груди Катона, кинжал потускнел, а взгляд нападавшего померк. Помпей отступил, досадливо переминаясь с ноги на ногу.
– Гней, у тебя еще будет возможность показать свою доблесть, - сказал Катон, - причем на врагах, а не на друзьях.
– Какой он мне друг!
– гневно воскликнул Помпей.
– Он тебе друг, - настойчиво подтвердил Катон, - не будь его, тебя еще в юности вот таким же кинжалом зарезал бы Катилина, а твой дом спалили бы его головорезы. Он друг всем, кому дороги Рим и римляне, ибо он друг Республике. А скольких граждан Цицерон непосредственно защитил от несправедливых обвинений и спас от расправы! А от скольких злодеев он нас с вами избавил, выведя их на чистую воду и добившись их осуждения! А как прославил он наш язык! Он друг нам, соратники! И если каждый из нас сделает десятую часть того, что совершил во имя Отечества этот человек, государство оживет, одолеет все напасти и просуществует еще шестьсот лет! Но, увы, жизнь человеческая небеспредельна. Марк Цицерон слишком интенсивно тратил себя во всех делах, он слишком щедро дарил себя Родине и в итоге отдал ей себя всего. Благодаря своей мудрости и опыту он понимает, сколь трудна задача вождя Отечества на нынешнем переломном этапе, и сознает, что у него уже недостанет сил на этот груз.
– Да он вообще не верит в наше дело и хает всех нас!
– огрызнулся Помпей.
– Он не верит в себя, - продолжал Катон, - и говорит лишь об этом. Он не видит собственной перспективы, потому предупреждает, что и нас не способен привести к победе. Возглавлять дело должен тот, кто уверен в его успехе!
– Так, может быть, и ты, Порций, разочаровался в нашем деле, а потому отказываешься от власти?
– почти радостно уел Катона его давний ненавистник Метелл Сципион.
Марк на мгновение замер, пораженный правдивостью высказанного подозрения, но тут же взял себя в руки. Да, он точно знает, что теперь победить порок не удастся, однако вовсе не поэтому уступает должность, ведь он в любом случае до конца останется в центре битвы за Республику. Более того, он верит в победу, только не в ту победу, о которой печется Метелл, а в ту, о какой не смеет помыслить даже Цицерон. В этих рассуждениях, разом промелькнувших в мозгу Катона, он снова обрел уверенность в себе. Однако все эти выкладки были слишком сложны, чтобы говорить о них вслух, поэтому его ответ был прост.
– Я свое дело сделаю в любом случае, - сказал он.
– Уступая консульское место консулу, я как раз и совершаю первый шаг в пользу Республики, и тем самым добиваюсь, чтобы другие тоже внесли максимальный вклад в победу. Почему бы, например, тебе, Метелл, не встать во главе нашего войска, ведь, голосуя за тебя, народ хотел именно тебя видеть вождем?
– Ну, за этого-то обладателя фасц голосовал не плебс, а всего лишь один человек!
– недовольно перебил сенатор консульского ранга, в свое время достигший магистратуры, как и полагалось, на Марсовом поле большинством голосов сограждан, за которые он, однако, заплатил половиной сенаторского состояния.
– Зато этому человеку мы законным образом делегировали свои права, так что особый способ избрания не умаляет консульского достоинства Метелла!
– ответил Катон.
– Мы-то делегировали, да только Помпей, делая выбор, руководствовался не головой, а гораздо менее почетной частью тела, потому и назначил консулом своего тестя, - не унимался строптивый консуляр.
– Ты как смеешь такое говорить о моем отце!
– завопил Гней Помпей, и его кинжал снова заблестел перед сенаторами так же грозно, как и его глаза.
В этой перепалке забияки забыли о Цицероне, и Катон тайком рукою усадил его на место.
Когда страсти стали затухать, однако не благодаря разрешению конфликта, а из-за скудости мысли спорящих, вновь заговорил Катон.
– Отцы-сенаторы, давайте отложим вопрос о командующем до лучших времен, - предложил он.
– Сейчас мы не сошлись во мнениях, но наша стратегия и не требует единого управления. Давайте вместо бесплодных споров лучше определим, кому, куда и с какими силами надлежит отбыть.
Тема, поднятая Катоном, вновь вызвала гвалт в зале, в котором окончательно утонули прежние распри. В конце концов было решено, что Октавий с эскадрой будет дежурить в Адриатике, Кассий с флотом в семьдесят кораблей двинется на Восток, а Катон и Метелл Сципион с десятитысячным войском переправятся в Африку.
После завершения совещания Катон подошел к Помпею и еще раз завел с ним разговор о Цицероне. Помимо уже прозвучавших доводов в пользу патриарха, раскрытых теперь полнее, чем в курии, Катон призвал Помпея подумать о себе самом, о сохранении своего лица. "Цицерона насильно Республике не вернешь, а вот себя ты можешь потерять из-за дурного поведения по отношению к заслуженному человеку", - предостерегал его Катон и возвращался к прежним увещеваниям, однако уже с иной точки зрения. Сначала воззвав ко всему доброму, что было в Гнее, а затем затронув темные уголки его натуры, Катон мобилизовал все силы его личности и задействовал их в нужном направлении. Так он полностью убедил Помпея оставить Цицерона в покое, отдав его на суд собственной совести.
Собравшись в обратный путь в Италию, Цицерон остановился в задумчивости. С тяжелым чувством он покидал родную землю год назад, но возвращался туда еще более удрученным. Однако ничего другого он предпринять не мог. Цицерон готов был погибнуть за Республику, если бы существовал шанс победить, но умереть только ради принципа, только из гордости он не был способен.
Напоследок Цицерон еще раз подошел к Катону. Прощаясь с ним, он с вялой усмешкой сказал, что тот сам все понимает, потому ничего объяснять не стоит. В ответ Катон привел пословицу о том, что слово - серебро, а молчание - золото. "Отплачу же тебе золотом", - закончил он, ни тоном, ни взглядом, ни жестом не добавив ничего к тому, что было сказано.
Цицерон сделал движение, чтобы уйти, но снова повернулся к Катону и, удерживая его рукою, торжественно-грустно произнес: "От тебя, Марк, я, менее чем от кого-либо, вправе ждать поддержки, ведь ты - Катон. Но именно ты один и оказал мне помощь, более того, спас меня от позорной расправы... Это и понятно, по-другому и быть не могло, ведь ты - Катон".
Так они расстались навсегда. Впрочем, почти все действующие лица этих событий виделись друг с другом в последний раз. Близился звездный час Цезаря, а значит, пришла пора погибать всем героям этой драмы.