Каторжанка
Шрифт:
Я пролетела мимо нее в свою комнату, потому что там был ответ. Теодора, может, и не спала, но лежала ровно, на спине, вытянув вдоль тела руки, я подскочила к ней, затрясла ее, она открыла глаза, уставилась на меня пустым взглядом.
— Где ребенок? — тихо и, наверное, угрожающе спросила я. Сама себя я за грохотом сердца не слышала. — Что с ним?
Теодора закрыла глаза, подняла руку, указывая наверх, и тут же рука ее безжизненно упала, по лицу растеклась блаженная улыбка. Что она несет, там ничего нет, только крыша, ратаксы валяются, хотя я догадывалась, что стража прошла и собрала всю дохлятину, пока она не стала вонять. Я наклонилась и отвесила Теодоре сильную оплеуху, приводя не столько ее в чувство, сколько себя.
— Где ребенок?
— Где ему быть, Зейдлиц, — простонала Теодора и отвернулась.
Сколько времени прошло — три часа? Старуха преувеличила, Теодора пришла ко мне как ни в чем не бывало минут двадцать, может быть, полчаса назад.
— Он умер?
По обескровленным, растянутым в болезненной улыбке губам я поняла, что, возможно, да. Теодора не хотела ребенка, она упрекала меня, что я со всей своей клятой магией не смогла исторгнуть из нее нежеланный плод.
— Где он?
Никакого ответа. Для Теодоры кончились все мучения, в эту эпоху детская смертность зашкаливала, и я не имела права ее обвинять — до тех пор, пока не получу доказательства, что в гибели малыша присутствовал умысел. Я выскочила из комнаты и налетела сразу на трех старух, ползущих с грязным бельем в охапках, они кинулись от меня врассыпную, я поймала ту, которая оказалась менее расторопной.
— Где можно спрятать тело?
Старухи переглянулись. Одна из них была моей жертвой, у прочих взыграл коллективизм и чувство локтя, они закудахтали наперебой, отвечая невпопад — от болот до подвалов форта, куда, как я знала, не совался никто, слишком непрочными были стены. Старухи путались, спорили между собой, я выпустила свою бесполезную добычу и побежала в казармы стражи.
Проклятые кирпичи валялись повсюду, бесшумно ходить по форту не получалось, каждый день кто-то из стражников сгребал обломки и крошку к стенам, и каждый день форт шатался и сыпался нам на головы. Первое время я боялась, что он рухнет, потом стало плевать. Сейчас хруст мешал мне расслышать возможный тихий, очень тихий писк, точнее, писк слышался мне ненормально отчетливо, и если я не найду ребенка, живого или же мертвого, он будет преследовать меня до конца моих дней. Проскочив мимо полусонного дежурного, я влетела в прокуренную комнатушку, где стража по обыкновению играла в кости и карты, и заорала с порога:
— Помогите! Скорее! Ребенок исчез!
Стражники лениво повернули головы, и то не все, их не волновала судьба каторжонка.
— Помер? — равнодушно процедил один из них, и у меня оборвалось все внутри. — Помер, так завтра снесут на погост.
На столе и вдоль стен сквозняк трепал свечи, я оглянулась на них с опаской, но огоньки не дернулись и стражники тоже. Возле форта не было ничего, похожего на кладбище, лишь ближе к скалам — ледяное болото, куда кидали тела.
Стражник, собрав колоду, принялся ее тасовать. За время службы здесь они повидали столько смертей, что еще одна ничего не меняла, и сегодня для них был день потерь — я была уверена, спастись удалось не всем, кто-то должен был погибнуть не только из ссыльных. Мне опять померещилось, что я слышу плач, потусторонний, зов призрака, и опасение за собственную психику взяло меня сильно как никогда.
Я и так держусь исключительно чудом.
На заднем дворе, где меня пороли, навалены кучи дерьма, зимой все это пойдет на растопку. Еще там есть плаха — как символично. Гори оно все огнем.
Я замерла в дверях, закусив губы. Никто не обращал на меня внимания, никто и не думал со мной идти, одним же больше или одним меньше, даже хорошо — нет лишнего рта. Я не могла обвинять Теодору в том, что она не жаждала материнства, но в том, что она убийца?..
Отсюда ей не попасть в место хуже, Соляная гряда — край всему. Ей уже не получить большей кары. Я вышла под пронизывающий сильный ветер — он метался среди строений, протяжно выл, свистел в щелях, и я не слышала ничего, кроме этого воя. Я раскидывала рухлядь, обдирая руки в кровь, и молилась, чтобы не проснулась неуправляемая магия, потому что, если младенец был там, если он еще был живой, я могла его серьезно травмировать. Сколько времени миновало, я не знала, стояла над развороченным мусором, обхватив голову. Вправду ли старухи осмотрели весь форт?
Я вернулась, дрожа не от холода, болел палец, который я рассадила о гвоздь, и с каким-то безразличием я приняла, что скончаюсь от заражения крови. Если ребенок умер сам… если нет, то я боялась загадывать, и неопределенность не давала покоя, а детское хныканье отдавалось в ушах. По коридору спешила Парашка, как всегда, обтирая руки о юбку. У старух этот жест был характерной семейной чертой.
— Где тебя, окаянная, носит? — беззлобно рявкнула она на меня. — Поди, там Федорка все сожрала! Иди, вон, пока она кормит, я тебе…
— Что? — переспросила я хрипло. — Ребенка нашли?
— А? — Парашка заморгала вполне натурально, без малейшей игры, у меня успела мелькнуть мысль — я… мне все почудилось? У меня, выражаясь простым языком, поехала крыша? Но тут старуха понимающе закивала и махнула рукой. — Живой, только жрать просит. И ты иди есть, — заботливо посоветовала она и ушла, недовольно ворча себе под нос.
Я потерла виски. Детский плач, выходит, он мне не чудится?
Чем ближе я подходила к своей камере, тем убеждалась сильнее — нет. Ребенок плачет, но не от боли, так требовательно он вопил, когда ему не давали есть. Я толкнула дверь, крик оборвался, и первое, что я подумала — мой нездоровый рассудок, и если мне теперь с этим жить всю жизнь…
Теодора трясущимися руками пыталась расстегнуть свое платье, по лицу ее текли слезы, и сложно было сказать, от облегчения ли, от отчаяния ли. Марго, расфурыренная почти так же, как и в столице, какой я впервые увидела ее возле тюрьмы — я с изумлением заметила на ее пальцах дешевые кольца — стояла над ней, малыш, уже вынутый из конвертика, лежал на моей постели и сосредоточенно сосал ломтик местного картофеля. Впечатление было, что ребенок ест кусок мертвечины, я подошла, осмотрела его как могла, дотронулась до неожиданно теплой ручки, теплого лобика. Где он был?
— Своих нет, заморить чужого решила? — прошипела над моим ухом Марго. Теодора вряд ли могла что-то воспринимать, значит, обвинение должно было остаться между нами. — Я и Парашке сказала.
— Ты в своем уме? — непонятно к чему, но бесстрастно спросила я, взяла ребенка, поднявшего крик, и вручила его Теодоре, справившейся наконец со своим платьем. Еще пару секунд малыш вопил, потом присосался к груди, и я обернулась к Марго. Лицо ее мало что выражало, разве усталость, как и у всех. Убивающую усталость. Даже сталла нам лишняя, каторга обратит нас в чудовищ и без нее.
Марго пыталась отыграться, взять реванш за прошлые обиды и в качестве судьи призвала Парашку, хотя я не стала бы вербовать в сторонницы женщину, чье место так усиленно пыталась занять.
— Ты же пустая, — так же ровно ухмыльнулась Марго. Кабы было все так легко, дура, я не заботилась бы о том, чтобы чистые тряпки были под рукой в нужные сроки, что бы ни плели обыватели, у старухи фон Зейдлиц были дети — если она, конечно, не померла старой девой. — Скажешь, нет? Тогда кто это сделал?