Каторжник император. Беньовский

Демин Лев Михайлович

Первые дни и были посвящены знакомству с городом. Выходили на Волгу. Чтобы достичь её, надо было миновать обширные заливные луга и озера Большой и Малый Кабан. Волга здесь куда шире, чем Дунай у Вены. На пристани шумная, крикливая толчея. Во время весеннего половодья река выходит из берегов и широко разливается, достигая города. Но это время года миновало, и Волга вернулась в своё обычное русло.

Во время первой же прогулки Беньовский твёрдо сказал шведу:

— Надо, Адольф, осваивать русский язык, если мы намерены чего-нибудь достичь в этой стране.

Без языка мы беспомощны. Я пытался разговориться с моим хозяином и его приказчиком, и ничего из этого не вышло. Я говорил по-польски в надежде, что родственный славянский язык будет им понятен. И это вызвало только смех.

— О, эти варварские славянские языки мне плохо даются, — сердито буркнул Винблад.

— И всё-таки учите русский язык, майор.

Не в пример шведу Морис Август Беньовский успешно овладел новым для него языком, и за короткое время. Помогли природные способности и настойчивость. Кроме родного венгерского и польского он прилично владел немецким и французским. Зная четыре языка, Морис без большого труда овладел ещё одним. Он не упускал ни одного случая, если представлялась возможность попрактиковаться в разговоре. Пытливо вслушивался в деловые беседы хозяина, Степана Силыча, с приказчиком, крещёным татарином Митькой, проворным и весёлым малым. Нередко купец покрикивал на Митьку:

— Чтоб тебя черти унесли к твоим шайтанам.

За столом в верхней зале с образами в тяжёлых серебряных окладах и кадками с лимонными деревьями Морис обратился к хозяину с вопросом:

— Прошу, пан Стефан... Вы сказали Димитрию: «Чтоб тебя черти унесли к шайтанам». Черти — это я понимаю. А кто такие шайтаны?

За столом поднялся смех. Заливисто смеялась детвора. Гремел хриплым смешком, постукивая костылём по половице, квартирант Сабельников, отставной поручик. Робким хихиканьем отвечал ему семинарист Воскресенский, учитель хозяйских детей.

— Всё бы тебе знать. Любознательность дело хорошее, — откликнулся Вислогузов, поглаживая окладистую бороду. — Да будет тебе известно, что шайтан — это тот же чёрт, только татарской породы. А подробнее про него тебе Митька расскажет.

— А, татарский чёрт... Понятно, пан Стефан.

— Да не обзывай ты меня на твой бусурманский лад. Какой я тебе пан? Зови меня Степаном Силычем или просто Силычем.

— Что значит Силыч? Сын Силы?

— Точно. Сообразительный пан. Батюшку моего Силой Фомичом звали.

Бывало, Морис Август заходил в лавку, где хозяйничал Митька, шустрый и улыбчивый с покупателями. Когда заходили татары, приказчик бойко балагурил с ними на своём родном языке, сыпал прибаутками. Если же заходил русский, с виду человек солидный и состоятельный, Митька восклицал на всю лавку:

— Лучшие в Казани товары у Вислогузова. Покупайте только у Вислогузова. Есть прекрасный московский атлас... Свежая астраханская икра...

— Мне бы вот это... — неуверенно отвечал покупатель, указывая тростью на полку.

— Как вам угодно, достопочтеннейший.

Митька снимал с полки груду товаров и раскладывал на прилавке, расхваливая

на все лады и то и другое. В сторонке выстраивались немой шеренгой младшие приказчики и мальчишки-подростки для услуг. Наконец покупатель, чтобы заставить назойливого Митьку умолкнуть, выбирал какую-то безделицу. Приказчик велеречиво хвалил его тонкий вкус и передавал покупку мальчику.

— Заверни и доставь его милости на дом. И чтоб живо.

Бывало и так, что покупателей не было. Тогда Морис донимал Митьку расспросами — как называется по-русски тот или иной товар. Митька охотно отвечал, открывая в улыбке крепкие белые зубы.

— Ты, значит, крещёный татарин? — с любопытством спрашивал Беньовский.

— Ага, крещёный. У нас говорят «выкрест».

— Так-так, выкрест, говоришь? Этого слова я не знал. Запомню. И свинину кушаешь?

— Всё, что на хозяйский стол подают.

Вместе с хозяйской семьёй столовались и учитель-семинарист, и приказчик — выкрест Митька, и ещё квартирант, отставной поручик Сабельников. Другие квартиранты жили семьями и готовили сами.

Когда семинарист, окончив уроки словесности с хозяйскими детьми, выходил из дома, Морис Август старался поймать его у крыльца и увлекал в сад, засаженный яблоневыми и вишнёвыми деревьями. Как мог, постоялец пространно объяснял Воскресенскому, что самостоятельно изучает русский язык и очень бы хотел потолковать с грамотным человеком. Пусть пан учитель поправляет его речь.

— Отчего же не потолковать? — соглашался семинарист. Занятный поляк — все в доме считали Беньовского поляком — притягивал Воскресенского.

Морис Август просил семинариста рассказать об истории Казани. Воскресенский садился на своего любимого конька и рассказывал о волжских булгарах, разгромленных киевскими князьями, кровавом нашествии Чингисхана и Батыя, отделении от Золотой Орды Казанского ханства, его последних днях, яростном штурме Казани войсками московского царя Ивана Грозного.

— Прошу не так быстро, пан учитель. Я не всё понимаю.

Семинарист сбавлял темп рассказа и, неоднократно повторяясь, переспрашивал: «Теперь понятно?», словно перед ним был малоспособный ученик-тугодум. Но Морис Август не был таким. Он жадно и настойчиво стремился овладеть русским языком, а заодно и постичь эту огромную страну, в которую забросила его судьба, начиная с истории и нравов её разноязычных обитателей.

— А теперь прошу внимания, пан учитель... Я расскажу вам о своих, как это сказать... Как я вижу ваш город.

— Вы хотите сказать о своих казанских впечатлениях?

— Да-да. Поправляйте меня.

— Я вас слушаю, господин Морис.

Беньовский заговорил о своих впечатлениях. Казань такой большой город, но почему деревянный? Говорят, он однажды выгорел, как это сказать... Совсем, совсем выгорел.

— Можно сказать, выгорел дотла, — поправил его семинарист. — А вы неплохо схватываете русскую речь.

— И ещё... Я обратил внимание на большой замок. Нет, лучше сказать, башню царицы... Позабыл её татарское имя.