Катулл
Шрифт:
Катулл ночью вышел из дома. Звезды сияли в черном провале Вселенной, как мелкие масляные плошки, мигая, разгораясь, угасая, иногда срываясь и стремительными желтыми искрами падая в озеро. Он безошибочно находил в россыпях небесных огней Косу Берёники между созвездиями Льва и Девы. Он уже отослал переведенный эпиллий в Рим с посвящением Гортензию Горталу, давнему его почитателю.
Ночные цикады звенели напряженным, томительным, несказанно древним звоном. Они начали свою нескончаемую песнь, лишь только из вихрей Хаоса возникла Земля. Едва рассеялся черный дым катастроф, как из расщелин остывающих скал полились еще робкие, будто греза, звуки жизни. Теперь они царствовали в ночи и торжествующе наполняли мир. Катулл слушал, завороженный переливчатым пением.
Озеро вздрагивало от легкого ветерка, тихо поплескивало на камни. Потом ветерок иссяк, и плеск замер — остались цикады, и возникло два звездных пространства — действительное и отраженное. Катулл стоял между ними, и ему казалось вполне возможным и вовсе не удивительным, что только от его желания зависит — оставаться ли ему человеком, или взмахнуть руками, превращенными в крылья, и птицей взлететь над озером. Он крикнет громко и странно и помчится во мраке к спящим горам, сольется с волшебной ночью, навсегда исчезнет… Но ему предназначено другое, его мучит «Аттис».
Вздохнув, Катулл возвратился в дом. Выбил огня, зажег светильник с тремя фитилями, прилег и придвинул к себе табличку.
— Я не знаю, как писать об этом, — со страхом думал он. — Я сам вижу теперь, что ничего не получится. Я устал и хочу спать. Обычно и глупо хочу спать. Гений покинул меня, я бездарен. Что же будет с моим «Аттисом»? Что будет со мной?
Катулл оцепенел. Память восстанавливала картины священного фригийского празднества. Он снова увидел обрывистые пустынные берега и заросшие суровыми лесами дикие хребты Иды. Оцепенение прошло. Он сосредоточился и крепко сжал пальцами стиль. От этой готовности к изнурительному труду, к страстной борьбе возникла уверенность. Поэма складывалась в его воспламененном воображении.
Super alta vectus Attys celeri rate maria, Phrigium memus citato cupide pede tetigit…Стиль царапает по вощеной дощечке, переворачивается, заглаживает нацарапанное и снова чертит четкие ряды букв. Поймут ли то, что он задумал рассказать в поэме? Почувствуют ли его душу в мятущейся душе Аттиса?
По морям промчался Аттис на летучем, легком челне, Поспешил проворным бегом в мрак и глушь фригийских лесов, В мрак и дебри чащ дремучих, ко святым богиням местам.Будет ли ясен друзьям-поэтам рыдающий мотив «Аттиса»? Что ж, следует предоставить им спорить и объявлять свое мнение об истинном смысле буйной ярости безумного юноши, не пощадившего себя во имя Кибелы.
Катулл вернулся на тихое озеро, в дом своего детства. Разве он не счастлив сейчас, не избавлен от неизлечимых, как он думал, страданий? Он нашел ту долгожданную радость, которой навсегда лишился герой его поэмы. Несчастный Аттис! Вот прошло исступление, и потрясенным сердцем он чувствует безысходность совершенного:
Мать моя, страна родная, о моя родная страна! Я, бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец. На погибельную Иду, ослепленный, я бежал. Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах. В их чудовищные норы я забрел потайной тропой. Где же ты, страна родная? Как найду далекий мой край?..Катулл писал до утра. Спал он всего часа три. Потом привезли почту из Вероны: отец пересылал ему письма друзей. Следом за письмом Корнифиция пришли послания от Катона и Вара.
Катон, как и Корнифиций, сообщал о наиважнейшем событии — возвращении Цицерона. Словом, о том, что Катулл давно уже знал, сидя в своем захолустье.
Поразительным казалось одно: в письме Катона речь шла только о политике и ни слова — о поэзии. Полно, разве это пишет Валерий Катон — книжник, грамматик, поэт, глава и наставник «александрийцев»? Его письмо истекает желчью уязвленного сподвижника оптиматов, с упорством проповедующего невозвратимые идеалы «старой» республики. Или он подражает своему однофамильцу, вождю сената Марку Порцию Катону, о котором даже Цицерон с иронией сказал: «Он забывает, что живет не в идеальном государстве Платона, а среди подонков Ромула»?
Катулл, нахмурясь, читал письмо председателя «новых» поэтов, призывавшего его покинуть затхлую тишину провинции и, явившись в столицу, защищать права и честь гражданина. Письмо было написано раздражающе назидательно. Катулл с досадой отложил его в сторону, чувствуя протест против этого высоконравственного насилия. Послание Вара заключало в себе, прежде всего, вопросы о том, выгодной ли оказалась вифинская поездка, много ли денег и рабов он приобрел. Затем Вар самодовольно перечислял свои успехи на поприще адвокатуры, любовных волокитств и пирушек. Между прочим, он похваливал заколдованно-удачливого Цезаря и саркастически описывал всполошившихся сенаторов, окончательно теряющих из-под ног политическую почву. И тоже — ни слова о стихах.
Катулла злило упорное невнимание к тому, что связывало их больше всего остального. Он не находил этому убедительного объяснения. Но в конце концов понял одно: то, что по-прежнему было для них изящным развлечением, приятным и щекочущим самолюбие досугом, для него превратилось в главное дело, радость и муку всей его жизни.
Кроме пустяков и политических новостей, в письме Вара упоминался скандальный судебный процесс, слушать который сбегался весь Рим. Причина скандала заключалась в следующем: Марк Целий Руф обвинялся в попытке отравить вдову сенатора Метелла Целера, патрицианку Клодию Пульхр. Вдобавок разгневанная Клодия требовала, чтобы Руф вернул ей крупную сумму денег, взятую у нее в долг и своевременно не возвращенную. Словом, красавец Руф продолжал являть сокровища своей благородной души. Никто уже не сомневался в истинной их цене. Подробностей Вар не сообщал.
Катулл шагал по комнате с письмом Вара в руке, то злорадно улыбаясь, то задумываясь и невнятно разговаривая с самим собой. Осевшая муть ревности поднялась со дна души и заставила его бессмысленно страдать. Он тотчас написал в Рим своему высокородному другу Аллию, умоляя рассказать о раздоре между Клодией и Руфом.
Отец встретил Гая бодрым приветствием и похлопал по спине, как борца перед схваткой или норовистую лошадь на ипподроме. Гай насторожился: видимо, старик решил наконец привлечь его к участию в своих делах.