Катынь. Ложь, ставшая историей
Шрифт:
Глава 17
Перья из хвоста кометы
Любая уважающая себя комета должна обзавестись хвостом. Не стало исключением и «катынское дело». Его «хвост» — это множество мелких свидетельств, возникших уже постфактум. Большая часть — откровенная фантастика, придуманная иногда в развитие провокации, иногда из чистой любви к творчеству, а иной раз самозародившаяся в системе ОГГ — один (одна) гражданин(ка) говорил(а).
К первому можно отнести, например, вытащенный польским исследователем Ежи Лоеком за ушко на солнышко документ о «ликвидации» лагерей в Козельске, Старобельске и Осташкове. Как явствует из этой бумаги, в Смоленске работали части минского НКВД под прикрытием 190-го пехотного [146] полка. Из четырёх сотрудников, руководивших расстрелами, троих звали: Лев Рыбак, Хаим Финберг и Абрам Борисович [147] . Правда, эти фамилии сразу же заставляют искать в сенсации следы ведомства доктора Геббельса — это ведь у него как чекист, так непременно и еврей! Ну и, конечно же, выясняется, что документ был найден и опубликован немцами. Они много чего «нашли» и опубликовали, в 90-е годы перестроечные «историки» им помогли — а мы теперь разбирайся, какой приказ изначально был составлен на русском языке, а какой — на немецком и на русский переведён лишь потом [148] .
146
Вообще-то, в Красной Армии были не пехотные, а стрелковые полки — ну да ладно, спишем на проблемы перевода.
147
Швед В. Тайна Катыни. М., 2007. С. 105.
148
Бывает и на английском. Так один из «приказов НКВД» об уничтожении некоего чеченского аула предварялся замечательным грифом: «Только для ваших глаз». Что означает «совершенно секретно»… по-английски.
Похоже, что из чистой любви к творчеству возникло знаменитое «письмо Пыха», которое пришло в советский МИД в 1953 году. Его автор долго и подробно рассказывает, как приехал в Катынь в качестве секретного сотрудника НКВД, как потом пришли немцы, его вместе с другими поляками расстреляли, и он выбрался из общей могилы. Всё бы ничего, но, во-первых, не вяжется по фактам и датам, во-вторых, в дальнейшем рассказе автора, залетевшего потом в армию Андерса, фигурируют уже тысячи человек, умерших от голода в лагерях польской армии под Красноводском (что не подтверждается ни одним документом), а в-третьих… Одному из авторов в своё время пришлось иметь дело с газетой «Новый Петербург», которая помимо прочего специализировалась на защите «жертв террора психиатров». И намётанный глаз сразу уловил в тексте письма, точнее в его стиле, некий до боли знакомый дух, и если по ходу чтения появится психиатрическая больница… Появилась! Ну что ж… Возможно, Пых и вправду был в Катыни — но в данной ситуации его свидетельство нам ничем помочь не может.
По сетям ОГГ распространялось множество самой разной информации — например, что семь тысяч поляков были погружены на две (!) баржи и утоплены в Баренцевом море. Без утонувшей баржи в рассказах о пленных, попавших в лапы революционеров, обойтись нельзя в принципе, это постоянный элемент фольклора ещё со времён французской революции. В данном случае мы имеем дело с вариантом «Титаник суперплюс» (учитывая размеры утопленных корыт) — а так всё то же самое.
Тех, кто любит возиться с подобными фактами и свидетельствами, отсылаем к книге Владислава Шведа «Тайна Катыни» — там этого много, сытно и вкусно. У нас — задача другая: проследить развитие провокации. И всё же о некоторых моментах, выявившихся позднее, следовало бы рассказать.
Путаница «катынских списков». Сразу же, ещё в 1943 году, немцы начали публиковать в польских газетах списки людей, которых будто бы удалось опознать. Проверял ли их кто-нибудь «на местности», то есть в Польше, неизвестно [149] . Однако некоторые факты пришли к историкам и журналистам «самотёком», а некоторые выявились по ходу изучения советских данных.
Так, например, немцы занимались банальными приписками, причём по мелочам. В списках эксгумированных пропускались номера. По подсчётам российского учёного Валентина Сахарова, пропущенных номеров было 124. Выявлено 59 случаев, когда вместо трупов регистрировались документы или предметы. Существовали в списках и «двойники» — когда под двумя номерами значился один и тот же человек. Таких случаев было немного, но они позволили немцам перейти заветную грань в четыре тысячи человек — по сравнению с заявленным числом в десять тысяч три выглядит как-то уж совсем несолидно.
149
Сейчас начали проверять и искать родственников — но покажите такого человека, который, имея перспективу получить неслабую компенсацию за умершего предка, станет заявлять: «Да не могли его москали расстрелять, он домой еще весной сорок первого года писал, у нас и письмишко сохранилось…»
Но есть находки и поважнее. В «катынских списках», когда в них начали разбираться, оказалось некоторое количество людей, которые содержались в Старобельском и Осташковском лагерях (хотя, как следует из документов, в Смоленск отправляли только пленных из Козельска). Таковых, по данным российского историка Юрия Зори — 543, а по польским данным — 230 человек. Откуда они там взялись?
Первая версия — банальные ошибки. Сличение этих списков, судя по тому, как они составлялись — занятие чрезвычайно увлекательное. В тех, что были напечатаны в 1943 году [150] , польские фамилии записывались по-немецки, а потом снова переводились на польский язык. Вторые, советские лагерные — те же польские фамилии переводились уже на русский. Но всё же так можно перепутать пару десятков человек — однако не пять же сотен, двадцать процентов всех идентифицированных! Это ведь надо, чтобы в другом лагере имелся ещё и человек с созвучной фамилией…
150
По крайней мере, в части их.
Ну и откуда эти люди взялись в Козьих Горах? В рамках версии Геббельса, когда офицеров из Козельска отправили прямым ходом в Смоленск и в яму — надо полагать, из параллельного мира занесло, больше неоткуда. В реальности же, например, так: Берия, когда ему срочно понадобилось заткнуть дырку в железнодорожном строительстве, мог отобрать молодых и трудоспособных из всех лагерей. Кто ему помешает, когда план под угрозой? А потом заключённые из Севжелдорлага поехали в Смоленск. Или же пленных могли перевести туда по какой-либо иной причине.
Оплаканные заживо. Гораздо интереснее другой вопрос: существовали ли люди, которые значатся в списках, но либо погибли в других местах, либо вообще остались живы?
А как же? Конечно!
Мы уже упоминали о польском офицере Марьяне Рудковском, который умер в лагере в Польше, а значился в катынских списках. Были и другие. Ален Деко, например, рассказывает об удивительных открытиях Катерины Девилье.
«В одном из выпусков моего журнала „История обо всём“ я привёл статью Катерины Девилье „Что я знаю про Катынь“… Необычная судьба: юная француженка накануне войны оказалась вместе с родителями в Польше, а потом поступила на службу в Красную Армию в чине лейтенанта. Ей принадлежит первенство в расследовании катынских захоронений. Об этом она рассказывает в статье. В ней содержатся небезынтересные детали, которые, возможно, способны изменить некоторые, слишком поспешно сделанные выводы…
В апреле 1941 года Катерина Девилье была во Львове. Она узнала, что студенты, заключённые в Брест-Литовской крепости, будут освобождены. В этой же крепости с ноября 1939 года находился её дядя, и никто ничего не знал о его судьбе. Она разыскала студентов, чтобы что-нибудь разузнать относительно дяди. Увы, о нём они ничего не слышали. В качестве слабой компенсации они рассказали ей о своём товарище по камере, Збигневе Богусском.
Катерина была ошеломлена. Збигнев Богусский! Друг детства! Он служил в польской армии и попал в советский плен в сентябре 1939 года. Его отправили в лагерь польских военнопленных офицеров в Козельск, он бежал, но был пойман и во второй раз попал уже в Брест-Литовскую крепость. Львовские студенты встретили его там в апреле 1941-го. Он рассказывал им „массу пустяков, — пишет Катерина, — вспоминая своё детство и школу, пляж в Сопоте, старую каргу, которая не позволяла воровать конфеты, водяные бомбы…“ Неопровержимый вывод: „Несмотря на плохое обращение и частое пребывание в карцере, Збигнев, безусловно, был ещё жив в апреле 1941 года“»…
После начала войны Катерина попала на фронт, была ранена, снова воевала… Затем (судя по всему, в 1944 году) она сопровождала делегацию от 1-й польской армии, отправлявшуюся в Катынь.
«„Всё осталось так, как было при немцах. На площадке был установлен барак, который играл роль музея. Музея советских зверств, состоящего из экспонатов, отобранных с немецкой тщательностью. Всё там было сгруппировано, упорядочено и классифицировано, всюду ощущался невыносимый порядок в стиле Третьего Рейха. Книги с золотыми тиснениями и подписями именитых посетителей из-за рубежа, копии решений, ряд фотографий менее известных гостей — и всё это в алфавитном порядке. Бумаги, письма, карандаши, ручки, фотографии, портмоне казнённых и фотографии их трупов также в алфавитном порядке. В алфавитном же порядке список жертв Катыни, разделённый на равные промежутки по принципу принадлежности к одному бараку“.
И именно тогда Катерина испытала самое глубокое удивление в своей жизни. „В стопке на букву „А“ я увидела имя своего дяди, а на букву „Б“ — Збигнева Богусского. Збигнева, расстрелянного в марте 1940… и сидевшего в камере Брест-Литовской крепости с львовскими студентами в… апреле 1941-го?“
На секунду ей показалось, что она сошла с ума. Она кинулась к вещественным доказательствам. „Ящик дяди Христиана был пуст. В отделении Збигнева была его детская фотография и копия письма матери от 6 марта 1940 года. Подпись — его“. И снова — тень безумия: „Я ничего не понимаю“.
Она всё поняла уже через несколько месяцев. Или подумала, что поняла. Вернувшись однажды в Польшу, она встретила фронтового товарища, который был поражён странным обстоятельством — письмом, которое он якобы написал своей матери. В тот момент, когда письмо было написано, он находился где-то в хабаровских рудниках и вряд ли мог писать вообще что-либо. Но подпись под письмом, вне всяких сомнений, была его собственная. „Вот только письмо… Но я никогда не писал его!“
И в этот момент она поняла, что Катынь — дело, целиком сфабрикованное немцами».
Были и ещё уцелевшие. Владислав Швед пишет:
«Достаточно напомнить судьбу выдающегося польского юриста, профессора, подпоручика Ремигиуша Бежанека, числившегося в списках катынских жертв под № 1105, но прожившего в Польше после войны долгую и счастливую жизнь. Немцы в Катыни „опознали“ трупы и других вернувшихся после окончания войны в Польше людей…» [151]
Некоторые данные приведены в интервью с подполковником в отставке Борисом Тартаковским, бывшим офицером Войска Польского (того, которое формировалось в СССР). В 1991 году он написал письмо в редакцию «Военно-исторического журнала». Сотрудник журнала с ним встретился, и вот что рассказал Тартаковский:
151
Швед В. Тайна Катыни. М, 2007. С. 74–75.
«В Люблине к нам пришло пополнение, состоявшее из польских граждан. Среди прибывших были два сержанта — польские евреи. Один из них — Векслер, фамилии второго, к сожалению, не помню. Из беседы с ними узнал, что они находились в 1940–1941 гг. в советском лагере для военнопленных, расположенном в Козьих Горах, в так называемом Катынском лагере. Сержанты рассказали: когда немцы подходили к Смоленску, начальник лагеря приказал эвакуировать всех военнопленных. Железной дорогой этого сделать не смогли, то ли вагонов не хватало, то ли по какой другой причине. Тогда начальник лагеря приказал идти пешком, но поляки отказались. Среди военнопленных начался бунт. Правда, не совсем бунт, но поляки оказали охране сопротивление. Немцы уже подходили к лагерю, были слышны автоматные очереди. И в этот момент охрана лагеря и ещё несколько человек, в основном польские коммунисты, сочувствующие им и ещё те люди, которые считали, что от немцев им ничего хорошего ждать не приходится, в том числе и эти сержанты, ушли из лагеря» [152] .
152
Интервью с Б. Тартаковским: «Я знал поляков, якобы расстрелянных в Катыни». // Военно-исторический журнал. 1991. № 4.vizh/1991-04 02.html