Катынь. Ложь, ставшая историей
Шрифт:
Да и цифры другие. И не просто другие — в конце концов, их уменьшение можно объяснить заболеваемостью, откомандированием и пр. Но число пленных с территории, отошедшей к Германии, при общем уменьшении числа, увеличилось!
Зато совпадает другая цифра. Давайте-ка вспомним показания майора Ветошникова из первой части:
«…Потёмкин. Какое количестве находилось в трёх названных лагерях?
Ответ. У меня в лагере было 2932 человека, в лагере № 3 — более 3 тысяч, в лагере № 2 — примерно полторы, максимум 2000».
Получается примерно 7500–8000 человек.
Да, но как они вместо Смоленска оказались на севере? И как оттуда попали обратно в Смоленск?
Об этом мы можем только гадать. Но гадать-то — можем!
Итак, представим себе самую стандартную из стандартных ситуаций. Северо-Печорская дорога — стратегическая (в этом регионе все дороги стратегические). План напряжённый, сроки жесточайшие. Берия срочно приказывает откомандировать туда пленных из Наркомчермета — но пока ещё они доберутся… Зная советские темпы и бардак, месяца через два. А в Смоленске ситуация тоже типичная: людей надо отправлять, а лагеря не готовы. И тогда нарком приказывает офицеров из Козельска, назначенных к отправке в Смоленск и, возможно, тех из назначенных в Харьков, кто помоложе и посильнее, отправить на СВЖД заткнуть дырку до прибытия постоянного контингента.
Возможна ли такая ситуация? Не просто возможна — она стандартна. В воспоминаниях лагерников постоянно появляются такие краткосрочные командировки: отправили куда-нибудь строить дорогу на месяц-другой, потом снова вернули в лагерь.
Неужели мы нашли их живыми?!
Зеркало «Танненберга»
…Итак, единственное, что пока можно с достоверностью сказать о судьбе обитателей спецлагерей — это что они были отправлены в распоряжение трёх УНКВД, причём так основательно, что данные о них полностью исчезли из документов УПВ. За что, почему, зачем, что с ними потом сталось? Ответа на все эти вопросы опубликованные документы не дают. Но ни одного доказательства того, что эти люди были расстреляны, из них также не следует. Так что, как тот барон фон Гринвальдус, сидим на камне всё в той же позиции, с нулём доказательств вины НКВД. Раз так вышло, придётся заняться умозаключениями — может, что и прояснится.
Итак, зачем НКВД понадобились эти сложные эволюции? Почему было тупо не соблюсти международные конвенции и собственное положение о военнопленных? Что помешало?
Помешать, в общем-то, могло только одно. Польско-германская война закончилась, и пленные офицеры с территории, отошедшей к немцам, должны быть возвращены «по принадлежности» — то есть в Третий Рейх. А у тех, кто родом с территории, отошедшей к СССР, ещё не решён вопрос о гражданстве — по крайней мере, у поляков, и они могут выбирать, оставаться в СССР или отправиться в Германию. Отпускать же их туда никоим образом не входило в планы советского правительства, вне зависимости от того, являлись ли эти люди потенциальными союзниками или потенциальными врагами.
О том, что дело вовсе не такое простое, как кажется, свидетельствует очень странный приказ Берии начальникам всех трёх спецлагерей. 7 марта 1940 года он направил начальнику УПВ майору Сопруненко директиву, в которой приказал составить точные списки содержавшихся в лагерях офицеров, полицейских, жандармов и пр., сгруппировав их по месту жительства, при этом указать точный адрес и состав семьи каждого пленного. Причём не только тех, чьи родные жили на Западной Украине и в Западной Белоруссии — это-то понятно, — но и на отошедших к Германии территориях. А это зачем? Отправлять советских разведчиков «с приветом от мужа»?
Более того, по ходу работы Центр ещё и напоминает: внимательнее подходить к делу, проверять, потому что многие семьи, например, ушли с нашей территории на германскую сторону. Создаётся такое ощущение, что для НКВД эти адреса очень важны. Но зачем?
А вот ещё страннее: 16 марта начальник 2-го отдела УПВ Маклярский, находившийся в то время в Осташковском лагере, докладывает в Москву о ходе составления списков — и вдруг выдаёт фразу, которая поставит в тупик кого угодно.
«На холостых я списки не составляю, прошу сообщить, следует ли после окончания семейных списков составлять на холостых. Я лично считаю, что этого делать нецелесообразно, ибо они никому не нужны будут».
Это как? Кому и зачем нужны семейные и почему не нужны холостые?
В любом случае это явно как-то связано с предстоящей рокировкой. Но как?
Через неделю, 15 марта, всем польским пленным была запрещена переписка. Зачем — непонятно, и без директивного письма наркома не разобраться — а письма нет. В Старобельском лагере, например, после разгрузки лагеря всю оставшуюся от пленных переписку, как входящую, так и исходящую, приказано было сжечь. Новые письма время от времени подвергали той же экзекуции или же они возвращались отправителям с пометкой «адресат выбыл». На запросы родных и Красного Креста просто ничего не отвечали.
«Почтовое молчание» длилось около полугода. В начале сентября пленные из Грязовецкого лагеря решили объявить голодовку. В донесении начальника особого отдела лагеря есть несколько странных пунктов.
«…В общей сумме отрицательных настроений среди военнопленных превалируют недовольство на отсутствие переписки с родными. Каждодневно с этими жалобами к нам обращаются целые группы военнопленных, требуя ответа, почему им нет писем от их семей.
К нашим заявлениям о том, что в их адрес письма не поступают, они относятся скептически и считают, что письма задерживаются нами.
В июне и июле месяце, чтобы вызвать некоторое успокоение в среде военнопленных, мы дали им возможность писать письма, однако последние нами не направлены по адресам и хранятся у нас. В августе месяце, в связи с получением от Вас официального подтверждения о запрещении переписки, писать письма военнопленным мы возможности не предоставили. В настоящее время у нас хранится до 200 писем на имя содержащихся в лагере военнопленных, поступившие из других лагерей, но таковые военнопленным не вручаются. Все эти письма исходят от жителей территории, отошедшей к Германии.
О том, что переписка им запрещена, военнопленным не объявлено».
Как видим, всё ещё больше запутывается. Оказывается, сами пленные о запрещении переписки не знали. Письма просто перехватывали. Но самое любопытное — это 200 писем, полученных «из других лагерей». Кто мог писать офицерам, содержащимся в этом лагере? Нижние чины или унтера с шахт Донбасса и дорожного строительства?
В конце сентября начальник УПВ Супруненко докладывал замнаркома ВД Меркулову:
«С марта месяца 1940 г. военнопленным быв. польской армии, содержащимся в лагерях НКВД, запрещена всякая переписка.
За этот период в действующих лагерях накопилось большое количество исходящих и входящих писем, а также заявлений от родственников военнопленных, интересующихся местонахождением последних.
На почве прекращения переписки среди военнопленных, особенно Грязовецкого лагеря, зафиксированы случаи проявления недовольства.
Оперативные отделы ГУГБ заинтересованы в разрешении переписки.
В связи с этим считаю целесообразным разрешить всем военнопленным, содержащимся в лагерях НКВД, посылку писем следующим порядком:
а) военнопленным и интернированным, содержащимся в Грязовецком, Козельском, Суздальском, Ровенском, Юхновском и Севжелдорлаге — по одному письму в месяц…»
О том, была ли разрешена переписка «пропавшему» контингенту, в этом документе ни слова не говорится. Эти люди числятся по другому ведомству. Про них вообще ничего не известно, кроме того, что какие-то слабые контакты с волей всё же существовали — об этом свидетельствуют обрывки писем, найденные нашими судмедэкспертами. Скорее всего, если писать и разрешили, то лишь тем, чьи семьи находились на советской территории. Едва ли люди, лишённые статуса военнопленных, имели право на переписку с заграницей.