Кавалер Сен-Жюст

Левандовский Анатолий Петрович

Совершенно растерявшийся Эбер пытался доказать, будто, говоря о «восстании», он имел в виду… более тесное единение со всеми добрыми патриотами. Карье также уверял, что газеты перепутали, что речь шла об условном восстании…

Спускаясь с трибуны, Колло пожал руку Карье и с презрительным сожалением взглянул на Эбера. Под крики «Да здравствует республика!» кордельеры бросились обнимать Колло. Сорвав с Декларации прав завесу и разодрав ее в клочья, они вручили эти траурные обрывки «вразумителю»: Колло должен был доставить их в знак примирения и подчинения в Якобинский клуб.

Тщетные старания! Все было уже решено, и решено окончательно.

В полдень 23 вантоза Сен-Жюст снова поднялся

на ораторскую трибуну Конвента — третий раз в этом месяце.

Его новый доклад подводил черту.

Начав с злободневного вопроса о кордельерской авантюре, оратор обратился к теме восстания в ее логическом и идейном аспекте. Он сказал:

— Между свободными правительствами и свободными народами существует естественное соглашение, в силу которого правительства обязуются жертвовать собой во имя родины, а народы обязуются быть справедливыми. Восстание — это гарантия народов, которая не может быть ни изменена, ни запрещена. Но правительства также должны иметь гарантию; она заключается в справедливости и добродетели народа…

Отсюда Сен-Жюст выводил, что «самый зловещий заговор против правительства состоит в развращении общественной совести, в отклонении от справедливости и добродетели, с тем чтобы, лишив правительство гарантии, осмелиться на все ради его разрушения».

Это приговор эбертистам, приговор беспощадный. Как и в первом вантозском докладе, «срывая маску с Иностранца», оратор разоблачает обе фракции, но если раньше огонь был направлен преимущественно против дантонистов, то теперь Сен-Жюст касается их лишь мимоходом, отдав всю силу своей холодной ярости группе Эбера. Но и сегодня ни имя Иностранца, ни другие имена названы не были.

— Интересы народа и правосудия не позволяют пока говорить подробнее, — заметил он, объясняя этот маневр. — Однако для захвата виновных приняты все меры: они полностью оцеплены.

Это была правда.

В ночь с 23 на 24 вантоза Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и другие вожаки кордельеров были арестованы. 28-го к ним присоединили Шометта и многих секционных активистов.

— Итак, с левой ногой господина Батца мы справились, — заметил себе Сен-Жюст. — Осталось выдернуть его правую ногу. Вот и конец этой пошлой трагикомедии.

Трагикомедии… Но не слишком ли уподоблял он действительность театру или азартной игре? Не слишком ли втянулся в эту игру, которую сам затеял? Не слишком ли увлекся «иностранным заговором», Батцем и псевдо-Батцем, шпионами и псевдошпионами, действительными и воображаемыми?

Во всяком случае, в своей вражде к ультра он не пожелал разглядеть того справедливого, что было в их программе. Не разглядел он и санкюлотов, стоявших за эбертистами.

Он думал, что привлек народ своими вантозскими декретами. Но ведь декреты нужно еще было реализовать. А будут ли они реализованы? И что смогут дать бедноте в самом лучшем случае?..

24

На первой странице газеты Эбера давалась лубочная картинка: дюжий молодец в треуголке и с трубкой в зубах, и рядом жаровни с углями; папаша Дюшен был продавцом жаровен. Сен-Жюст вспомнил об этом, когда в день казни Эбера, 4 жерминаля, услышал из окна песенку уличных мальчишек:

Небо! В дивнейшую эру Был он мастером речей. Почему ж превысил меру Славный продавец печей? Говорят, что в темном склепе Звал он в заговор друзей И, чтоб все повергнуть в пепел, Раздувал огонь печей. Говорят, что англичане, Нас считая за чижей, Посылали уголь в чане Для топимых им печей.

Ну уж эти мальчишки! Интересно, кто сочиняет подобные песенки, которые поет затем весь Париж?

В дни процесса эбертистов, 1–4 жерминаля, Сен-Жюст пристально следил за общественным мнением; установить истину здесь оказалось нелегко. Секционные организации поспешили проявить лояльность. Клуб кордельеров растерялся. Говоря о заседании Клуба 26 вантоза, наблюдатель Гривель заметил, что «это было собрание, подтвердившее пословицу: поразите пастуха — и стадо разбежится». Другие наблюдатели сообщили, что в день ареста на улицах, в кафе, на рынках слышались возгласы: «Пусть они погибнут, злодеи!.. Это Эбер явился причиной голода, возбуждая народ, принуждая его кричать против скупщиков и захватывать все поступавшее в Париж!» Говорили также, что «крайности» папаши Дюшена — маневр Питта.

Однако были и другие мнения. Вот что доносил Латур-Ламонтань: «Говорят разное. Одни радуются, что дело будет быстро закончено; другие жалуются, что оно не будет достаточно обсуждено. Защитники Эбера утверждают даже, что это новый мученик свободы и что процесс не обнаружил решающих улик против него». А по Парижу ползли слухи: скоро перед Трибуналом предстанут Бушотт, Сантер, Анрио, Паш; называли и Колло д’Эрбуа. Говорили, что, если бы Марат был жив, его тоже ждала бы гильотина…

Да, нелегко было установить истину. А впрочем, нужно ли ее устанавливать? Ведь Антуан понимал, что процесс ультра — процесс политический, ради наказания тех, кто уничтожил бы его, Робеспьера, Кутона, не окажись он, Сен-Жюст, предусмотрительнее и тверже, чем они, сидящие на скамье подсудимых. И поскольку он представлял интересы народа, его политические соперники должны были погибнуть как враги народа, тем более что все они являлись агентами Иностранца.

Чтобы процесс был более впечатляющим, прокурор Фукье-Тенвиль составил «амальгаму». Из двадцати обвиняемых, почти в полном составе отправленных на гильотину, [33] только четверо — Эбер, Ронсен, Венсан и Моморо были подлинными вожаками ультра, ответственными за авантюру. Большинство других не имели к этому прямого отношения, а иные даже не знали как следует главных виновников. Так Анахарсис Клоотц, «оратор рода человеческого» и «личный враг господа бога», арестованный еще 8 нивоза, лишь 30 вантоза узнал, что судьба его связана с судьбой Эбера; привлечение Клоотца, бывшего прусского барона, равно как и Проли, Перейры, Кока, нужно было Фукье, чтобы придать заговору иностранную окраску… Не имея достаточных оснований для обвинения, члены Трибунала инкриминировали подсудимым помыслы и поступки, зачастую не имевшие к ним никакого отношения.

33

Казнены были девятнадцать; двадцатый, полицейский агент Лабуро, был оправдан.

Просматривая сводки наблюдателей, Сен-Жюст заметил, что вынесение приговора и казнь осужденных привели многих санкюлотов в оцепенение. «Бесполезно вести разговоры, расспрашивать, задавать наводящие вопросы, — прочитал он в записке управления полиции, — все воздерживаются или отвечают неопределенно, — очевидно, боятся быть втянутыми в это дело». А наблюдатель Сулес констатировал 5 жерминаля: «Санкюлоты наблюдают друг за другом…»

Казалось, это должно было насторожить, но в то время Сен-Жюст не придал всему этому большого значения.