Кавалер Сен-Жюст
Шрифт:
— Не уходи. Сначала зайдем ко мне.
У себя он открыл ящик стола и достал тетрадь.
— На, возьми, это тебе пригодится.
Сен-Жюст полистал тетрадь. Это были заметки, написанные аккуратным почерком Робеспьера. Все они касались Дантона, Демулена и их соратников. Антуан криво усмехнулся.
— Ну теперь я вижу, что тебя не надо подталкивать. Но ты ведь еще недавно величал их «лучшими патриотами»! Скажи, и на всех ты заводишь подобные досье? Вероятно, есть и на меня тоже?
Робеспьер был бледен до синевы.
— Твое остроумие неуместно. Я делал эти наброски для себя, стремясь проверить на бумаге мучившие меня сомнения.
Снова выдвинув ящик, он достал листок и протянул Антуану. На листке сверху слева было написано: «Сен-Жюст». И ниже: «Чист. Предан. Огромные способности».
Сен-Жюст вспыхнул. Ему стало стыдно.
— Прости, ради бога, прости, — сказал он и обнял Максимильена. — Это вырвалось у меня от глупого ребячества. Я же знаю твою порядочность, честность, любовь к отчизне. Для меня ты всегда будешь ярким примером во всем…
Запершись в своем кабинете, он принялся внимательно читать. Отбросив все несущественное или благоприятное для дантонистов, усилил и заострил остальное. Он составлял доклад в течение ночи и дня; и уже кабинет представлялся ему не комнатой с лепными украшениями в стиле рококо, а римским форумом, и он видел гордых сенаторов в белых тогах и этого, главного, с наглой ухмылкой толстых губ. И он сам, в белой тоге, гордо выступил вперед и, вперив холодный взгляд в толстогубого, громким голосом воскликнул:
— Quo-usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?.. [34]
…Сен-Жюст очнулся. Комната была как комната, с лепными украшениями в стиле рококо, и не было ни сенаторов, ни Катилины, и сам он был не Цицероном, разящим противника блистательными экспромтами, а жалким мальчишкой с глухим голосом, читающим все свои речи с листа…
Он сжал кулаки до боли. Нет, что бы там ни было, он сделает все именно так. Он бросит свою обличительную речь прямо в лицо тому, толстогубому Катилине, он раздавит его логикой мысли…
34
«До каких пор будешь ты, наконец, Катилина, злоупотреблять нашим терпением?» (латинск.) — Первая речь Цицерона против Катилины.
Перерабатывая доклад, Сен-Жюст написал его как речь, обращенную ко второму лицу, рассчитывая прочесть его в Конвенте, в присутствии Дантона.
Вечером 10 жерминаля собрались оба Комитета. Настроение было мрачно-торжественное: все знали, что сегодня произойдет нечто решающее.
Сен-Жюст с воодушевлением прочитал доклад. Его нашли превосходным и по стилю, и по содержанию; никто не сделал ни единого упрека, не предложил ни единой поправки.
— Только никак не пойму одного, — сказал вдруг Вадье, — почему ты читаешь, словно обращаясь к Дантону?
— Чего же здесь понимать? Я и обращаюсь к нему!
— Позволь, но ведь его не будет в Конвенте!
Сен-Жюст подскочил.
— То есть как это не будет?
— А так. Сейчас мы подпишем ордер, и преступники этой же ночью будут арестованы.
Сен-Жюст в полном недоумении оглядел присутствующих.
— Кто это решил? — спросил он срывающимся голосом.
— Все мы, — спокойно ответил Бийо-Варенн. — Это — наше общее решение, принятое
— Но почему же? — чуть не с отчаянием воскликнул Сен-Жюст.
Бийо улыбнулся.
— Сейчас все тебе объясню, коллега. Это — слишком серьезное дело, и рисковать мы не можем. Дантон — не папаша Дюшен; он депутат, глава клики. И потом, не забывай: разве можно сравнивать твою и его ораторскую манеру? Не обижайся, Сен-Жюст, ты написал прекрасный доклад, и мы это оценили. Но ведь у тебя слабый голос, и ты читаешь по написанному от первого до последнего слова. А этот злодей обладает голосищем, перекрывающим пушечные залпы, да и за словом в карман не лезет; ты же знаешь, он не пишет своих речей, а придумывает на ходу и всегда бьет насмерть. Вот и представь: если начнется словесная дуэль и ты в ней проиграешь, а проиграешь ты наверняка, то наша песенка спета: он поднимет мятеж в Конвенте, и все мы будем перерезаны!
— Бийо прав, — задумчиво произнес Робеспьер, — рисковать нельзя.
Все поплыло перед глазами Антуана. Он медленно поднялся, скатал в трубку свой доклад и швырнул его в камин.
Все вскочили. Амар изловчился и выхватил рукопись прежде, чем ее объяло пламя…
…В конце концов он уступил. Уступил, но с болью, и тяжелый осадок остался…
Поздно вечером, когда все успокоились, был составлен приказ, написанный на обрывке старого конверта, приказ, решивший дальнейшую судьбу фракции «снисходительных». Он был скреплен восемнадцатью подписями. Отказались дать визу лишь двое: Робер Ленде и старик Рюль из Комитета безопасности.
В шесть утра 11 жерминаля Дантон, Демулен, Филиппо и Делакруа были арестованы и отправлены в Люксембургскую тюрьму, где уже находились группа Шабо и Эро де Сешель с Симоном.
Но если в деле Эбера все кончалось с задержанием вожаков фракции, то в деле Дантона арест становился началом жестокой борьбы: децимвиры ожидали ее и ожидания их не были обмануты.
25
Новость быстро облетела столицу: утром люди обсуждали невероятное событие. Как было поверить, что революция подняла руку на Демулена, «человека 14 июля», [35] и на Дантона, «человека 10 августа»?.. [36]
35
Считалось, Демулен первым призвал народ 14 июля 1789 года к походу на Бастилию.
36
Дантон сыграл одну из ведущих ролей в восстании 10 августа 1792 года, приведшем к свержению монархии.
Децимвиры, не сомкнувшие глаз в эту ночь, просматривали первые донесения наблюдателей, когда пристав Конвента сообщил, что депутаты требуют их присутствия.
Робеспьер, Сен-Жюст и остальные прошли в малый салон за креслом председателя и в изумлении остановились.
Конвент гудел. С одной стороны раздавались свистки, с другой — рукоплескания. Выступал Лежандр, друг Дантона.
— Граждане, — воскликнул он с волнением в голосе, — сегодня ночью арестованы четверо депутатов. Один из них Дантон. Имен других я не знаю… Но я предлагаю вызвать этих людей сюда, и мы сами обвиним или оправдаем их. Что до Дантона, то я верю: он так же чист, как и я!..