Кавказская слава
Шрифт:
Лазарев поставил бокал на стол. Прислужник заглянул в дверь, но он досадливо сделал ему знак удалиться.
— Ермолов назначен военным губернатором Грузии. Командующим Кавказским корпусом. Теперь он будет решать все дела от Кубани до Каспийского моря. Что это за человек?
— Был начальником штаба у Барклая-де-Толли. Командовал корпусом при штурме Парижа. Смел, умен и не любит повторять приказания.
— Знает ли он Кавказ?
— Командовал ротой артиллерии в походе Зубова.
Лазарев потер сложенными ладонями нос и похрустел пальцами:
— Поэтому он забирает тебя?
—
— В яму, где росло гибкое деревцо, нелегко будет вернуть мощный ствол.
Оба рассмеялись.
— Каждому человеку приятно вернуться на место, где он родился, где вырос. Тем более, когда можно показать друзьям детства и родственникам — каким человеком стал.
Валериан помрачнел:
— Я хочу подняться в горы, уважаемый Минас. Но не только на те перевалы, что помню еще мальчишкой. Моих родителей увели люди, пришедшие из Дагестана. Я далее не знаю, где они похоронены. Когда я вспоминаю об этом, кровь колотится в виски и стесняет дыхание.
Лазарев наклонил голову и выдержал приличную паузу.
— Думаю, мелик Шахназаров будет рад оказать тебе помощь. Что он делает нынче?
— Дядя сначала получил крепость Лори в Грузии, а лет десять назад продал ее и перебрался назад, к Шуше. Тогда Карабахское ханство стало под российскую руку. Сражался под командованием Цицианова, получил чин подполковника. Командовал армянским эскадроном, награжден почетным оружием.
— Я писал ему, спрашивал: почему только серебряным? Он ответил, что князь Цицианов не любит армян, награждает золотом только грузин. Отсюда трудно разобрать, на чьей стороне правда.
Про себя Мадатов подумал, что и там, на месте, понять, кто виноват, будет немногим легче.
— Сейчас он занимается арыками. Медные прииски грузинские продал в казну. Большего по письмам понять трудно. Ермолов метит назначить меня воинским начальником в Карабах. Приеду на место, узнаю. Напишу непременно.
— Да, теперь, в этом мундире, с этими орденами, тебе будет совсем не стыдно показаться в Аветараноце и далее подняться в Шушу.
Они оба вспомнили давний разговор и улыбнулись друг другу…
В собрание Сергей опоздал нарочно. Бал начинался с польского, а ему совсем не хотелось вышагивать по залам, комнатам, переходам, тянуться в такт торжественной музыке, обмениваться дежурными фразами со случайными партнершами да слышать ядовитые шепотки за спиной.
В том, что шептаться будут, он не сомневался. Его фрак зеленого цвета, цилиндр, ботинки, да и перчатки выказывали, он понимал это, сугубого провинциала, мелкого помещика из бедной губернии. Новицкий и был таким — не богатым, не чиновным, не знаменитым и не собирался притворяться чем-то другим, большим, лучшим или же худшим.
У входа гудела толпа. Государь был, но недавно отъехал, понял он по выхваченным из общего гула фразам. Сергей потупился, изображая на всякий случай смущение и расстройство, но думал только о том, задержалась ли Софья Александровна, как она ему обещала, передавая билет.
Он хотел лишь одного — поблагодарить. Да и проститься по-доброму, по-хорошему. Прочим чувствам он приказал спрятаться, опуститься на самое дно. Неделю назад, после вечернего визита Георгиадиса, он провел бессонную ночь, взвешивая доводы pro et contra [30] , а наутро, продремав едва ли два с половиной часа, поехал к Рыхлевскому. Он выбрал и надеялся, что никогда не будет сожалеть об упущенных возможностях.
30
За и против (лат.).
Он по-прежнему утешал себя соображениями о неравенстве положений: она — особа четвертого класса, и он — едва шагнувший выше девятого. Конечно же, Артемий Прокофьевич прав — что может предложить чиновник канцелярии пограничного корпуса фрейлине ее императорского величества? Толику нежных чувств да совместные занятия чтением и театром… Но все разумные доводы подтачивало ощущение некоторой неловкости: стыдно александрийцу, даже и отставному, отступать перед деньгами и положением.
Новицкий разговаривал сам с собой, а ноги несли его вверх, по широкой парадной лестнице. Он показал билет распорядителю и направился было в центральную залу, но у самой двери вдруг смалодушничал и повернул в сторону, куда стремился плотный поток мужчин разного возраста, комплекции и положения. Сергей предположил, что в том направлении должна быть буфетная, и не ошибся.
Он спросил, не самой дорогой водки, опорожнил стаканчик одним глотком, закусил и отошел в сторону, размышляя, стоит ли повторить или же храбрость его и так поддержана должным образом. Вдруг сердце Сергея словно пропустило удар и забилось вновь учащенно. Он и не думал, что его может так взволновать вид мундира, но это был черный доломан александрийских гусар! К тому же человек в генеральском мундире был ему очень знаком.
— Ваше сиятельство! — сказал он негромко, приблизившись на вытянутую руку.
Мадатов обернулся и несколько секунд недоуменно разглядывал окликнувшего его штатского.
— Здравствуй, Новицкий! — Звучный голос, привыкший греметь в сражениях, наполнил небольшую, тесную комнату, заставляя собравшихся обернуться на звук. — Не узнал тебя в этом… извини, фраке! Давно ли в отставке?!
— С тринадцатого, как только отпустили врачи.
— Да, да. Мы как погнали французов на запад, так уж не возвращались. Так что не обессудь, после той встречи уже и не мог.
Мадатов говорил об армейском госпитале у Березины, где он навестил раненого Новицкого вечером того памятного обоим гусарам дня.
— Я понимаю. Война идет, так что же оглядываться.
— Вот-вот. А меня через два года под Лейпцигом тоже картечиной в руку. Прямо с утра, можно сказать, дело не началось. Что ж, уходить?! Перевязали, хорошо — левую. Так и дрались до темноты. А после уже в палатку. Морфию предлагали, водки, я отказался. Думаю, ослабею, так они разом выше локтя отчикают. Рычал, но смотрел. Только, говорю, попробуйте ампутировать, всех тут же покрошу саблей! Перетерпел. И еще восемь месяцев отлеживался по немецким домам.