Кавказская война
Шрифт:
Нынешний век, переделавший столько людских понятий, распространивший в народном сознании столько прежних специальностей, оказал свое влияние и в этом отношении. В Англии, Германии и Франции, особенно во Франции, основные понятия о военном деле и о военной статистике стали общим достоянием. Теперь редко уже можно встретить француза, который не имел бы о военном деле (конечно, не в его специальностях) столь же определенного понятия, как о других популярных предметах жизни и науки. Во Франции был бы смешон статский (по русскому выражению), наивно не понимающий самых простых вещей, относящихся к армии и войне. Недаром некоторые из самых замечательных вещей, писанных в новой Франции по частям военно-сухопутной и военно-морской, писаны двумя статскими, Тьером и Луи Рейбо. Эта вульгаризация военных понятий в обществе составляет одну из великих сил Франции, дает ей заметное превосходство в Европе. Франция смотрит на военные события и на политику, подготовляющую войну, не слепыми глазами, как многие другие; она совершенно хорошо понимает свои шансы, и слова «популярность или непопулярность» какого-нибудь предприятия означают там не одно увлечение страсти или предрассудка (хоть без страстей в таком случае, конечно, не обходится), но оценку, до известной степени верную, сил, препятствий и целей. Военные люди не имеют во Франции характера жрецов Изиды, они не могут слишком увлекаться самомнением, принадлежностью всякого неконтролируемого специалиста; они, конечно, первые и главные судьи, но которых в свою очередь судит общество. Одобрение его придает мерам военного министерства, иногда невыгодным для финансов, нравственную силу, сопровождающую общественные реформы, необходимость которых сознана. Могущество государства от того не проигрывает.
Хотя понимание военного дела менее развито в обществах Англии и Германии, но и там оно распространено несравненно более, чем у нас. Не может быть никакого сомнения, что общественное мнение этих стран не разочаровалось бы в силах нации по поводу войны, подобной восточной, не приняло бы оплошности, выкупленной таким развитием могущества, за бессилие и не напустило бы на себя скромности побежденных китайцев, отличавшей наши речи в продолжение десяти лет. Такое странное явление было возможно
Русское общество должно перевоспитать себя в этом отношении, иначе оно никогда не будет судьей своих собственных дел, останется чуждым своей современной истории. Средства к тому открыты, занавесь, за которой совершались все распоряжения военного ведомства, поднята. Понимание условий, на которых основано могущество отечества, теперь прямо уже зависит от степени внимания русского общества к своим собственным делам.
Всеми признано, что в жизни человеческих обществ не бывает крупных явлений совершенно случайных, таких явлений, которые не исходили бы из главного источника — народного духа и исторической судьбы государства. Но не все еще, кажется, пришли к заключению, что под это общее правило подходят также различные виды устройства военных сил, существующие в том или другом государстве; что это устройство вовсе не произвольное, что оно необходимо обусловлено как общественным складом, таки географическим положением государства. Между тем существующие в разных государствах системы военной организации выражают до такой степени верно настоящую минуту их жизни, что ее можно было бы восстановить в истории по одним данным военной статистики, везде основания, на которых зиждется военная система, лежат глубже, чем в личной воле правительства. Объем вооружений определяется не каким-либо государством, взятым одиночно, но всей суммой государств, составляющих образованный мир, то есть духом проживаемой эпохи, — также и общественным складом народа, который правители не могут переделать по произволу. Самая организация и дух войск почти всегда еще менее зависят от правительства, чем даже объем вооружений; в них выражаются с математической верностью установленные историей отношения общественных классов, степень полноправности, усвоенной гражданам различных состояний, и все обычаи страны, особенно отношение взрослых сыновей к семье, которое везде влияет сильнейшим образом на установление той или другой системы рекрутского набора. Из этих двух условий, вовсе не произвольных, — количества войск и их внутренней национальной организации, истекает все остальное — пропорция сил мирного времени к военному, отношение разных оружий между собою, система производства и распределения командований, даже, в значительной степени, боевой устав, которого придерживается войско. Примеров нечего искать, каждое европейское государство будет подходящим примером.
Вот Англия, немного уступающая населением Франции и много превосходящая ее богатством. В настоящее время это государство отличается крайне мирным настроением. Но в начале столетия, когда ее общественное устройство еще не выказывало своих крайних последствий, Англия вовсе не была миролюбива и вела гигантскую борьбу против Франции и всей подчиненной ей Европы. Правительство и общество были заодно и напрягали все средства, чтобы выставить против Наполеона возможно значительные силы. Кажется, при таком населении и таком богатстве Англия могла бы вооружить огромную армию; однако ж нет, гражданское устройство ее не позволяло ей того; действующая английская армия, без союзников, никогда не превышала пятидесяти тысяч солдат. Несмотря на все желание, роль Англии в континентальных войнах была всегда лишь второстепенная. Всякий знает, каким образом неприкосновенность личности, воспитанная аристократическими учреждениями Англии, распространенная понемногу на каждого англичанина, заставляет это государство набирать свое войско исключительно вольной вербовкой, в самой низкой черни. Эта система набора, краеугольный камень военного могущества Англии, обусловливает все остальное. Переход с мирного положения на военное, удваивающий и устраивающий европейские армии, не может иметь там такого значения, как на материке; там, напротив того, люди, охотно вербующиеся в мирное время, не идут в службу ввиду предстоящих опасностей и лишений, и таким образом, источник пополнения не возрастает, но иссякает для английской армии с приближением войны. Та же самая причина заставляет удерживать английского солдата, сколь можно долее, под знаменем. Прежде он служил всю жизнь; теперь срок сокращен, но его вербуют почти всегда на дальнейшие сроки. Состав английской армии, набранной из бездомной черни, преимущественно из пропащих людей, налагает на нее ей только свойственный характер. Английский солдат-илот, которого никакое отличие не может вывести в люди; между ним и офицером лежит та же непереходимая грань, как между средневековым рыцарем и его вилланом. Понятно, каким образом из этих отношений истекает дух английского устава, его исключительное предпочтение развернутого строя. Английский солдат, которого всегда держат в ежовых рукавицах, хотя и одарен от природы энергическим характером, но вследствие своего общественного положения и военного воспитания становится пассивным до механичности; энергия его обращается исключительно в устойчивость! Какой стремительности, необходимой для рвущейся вперед колонны, ждать от этих людей? Они несамостоятельны, потому что склад английской общественной жизни не допускает их самостоятельности, а вследствие того могут действовать удовлетворительно лишь как неодушевленный механизм в руках офицера; для них пригоднее всего тот строй, в котором энергия их может выражаться пассивно и в котором они всегда на глазах и в воле своих офицеров. От того же происходит, что английское войско не умеет жить на походе средствами страны, а обременено нескончаемыми обозами, требует самых мелочных попечений, как кадетский лагерь: весь разум его в начальстве. Со всем тем английская армия — армия превосходная, она постоянно побеждала лучшие войска, какие только могут быть — войска первой французской империи. Высшая развитость, нравственная и физическая, передовых английских классов, составляющих ее душу; грубая твердость толпы, образующей ее тело; превосходное снаряжение, делают из этой армии военное орудие, во многих отношениях одностороннее и слишком тяжелое, но страшное.
Малочисленность английской армии не позволяет ей играть самостоятельную роль в европейских войнах; но для Англии она совершенно достаточна. Морское могущество страны удесятеряет силу ее сухопутного войска, давая возможность угрожать им всякому прибрежному пункту неприятельских владений и развлекать таким образом силы, часто огромные, что мы достаточно испытали во время восточной войны. Для внутренней обороны против вторжения Англия имеет милицию из зажиточных, полноправных классов, но черни ни под каким видом не дает оружия в руки; в этом отношении она так же верна себе, как и в остальном. Достаточно видно, до какой степени отчетливо английская армия выражает исторический склад народа и географическое положение страны. Если бы во время Карла II, когда учреждены были в Англии первые постоянные войска, существовал человек, одаренный нечеловеческой способностью выводить из данного положения все его логические последствия, он с точностью предсказал бы нынешнюю организацию английской армии; до такой степени военная система государства непроизвольна; до такой степени сила вещей представляет военному министерству только техническую работу — группировать элементы, какие выдаются ему готовыми социальным и политическим бытом народа.
То же самое и на материке. Как ни различна французская военная организация от английской, она так же непроизвольна и так же мало зависима в своих основаниях от правительства, как и там. Франция составляет сплошное однородное тело, расположенное в самом сердце Европы, и по тому самому уже редко может избежать участия во всяком международном замешательстве. Несмотря на революцию, французы в своем частном быту и теперь еще воспитываются в тех же преданиях войнолюбия и народной славы, развившихся в давние времена под влиянием господствовавшего дворянства, утратившего давно всякий политический характер и ставшего чисто военной кастой, европейскими кшатриями. Двадцатипятилетняя борьба на жизнь и смерть революции и империи еще более развила это расположение, превратив всю нацию в военный стан. Войнолюбие французов понятно, по крайней мере, исторически, тем более что оно поддерживается еще многими особенностями. Война бывает полна угрозами для самого существования большинства европейских государств, но не для Франции. Вследствие сильного поражения Австрия может рассыпаться, Италия — быть вновь раздроблена и порабощена, из Пруссии, даже после ее кенигрецкой победы, можно еще накроить десяток Саксоний; но кто станет надеяться, при совершенной однородности такого сплошного государственного тела, как Франция, отхватить от нее провинцию и долго удерживать завоевания. В случае поражения Франция рискует только материальными жертвами и своим влиянием на известный срок, но вовсе не рискует своим действительным могуществом. Очень естественно, что французское славолюбие может развертываться на просторе, вследствие чего Франция всегда была зачинщицей почти всех европейских войн. У других народов национальная гордость, славолюбие, составляет одну из страстей, во Франции оно составляет главную, господствующую страсть, удовлетворение которой успокаивает до известной степени все другие. Покойный герцог Орлеанский понимал это дело очень хорошо, когда наталкивал своего отца на войну, предсказывая, что иначе им придется погибнуть в одной из парижских водосточных канав. Кроме того, на силе армии преимущественно основано существование всякого французского правительства, каково бы оно ни было, так как со времени революции правительство там не что иное, как одна из партий, захватившая в свою очередь власть в руки. Дисциплиной штыков держатся французские власти, славой штыков они увлекают страну.
Понятно, что при таком положении вещей первая забота правительства — располагать армией, сколь возможно, многочисленной. Но тут сила вещей вступает в свои права. Франция богаче Пруссии, но несмотря на то, далеко не может выставить пропорционально населению такой массы вооруженных сил, как эта последняя. То же самое наследственное настроение народа, заставляющее правительство всеми возможными средствами усиливать армию, полагает предел этому усилению. Чисто народная сила невозможна во Франции. Насколько француз верен правительству как солдат, настолько же он опасен для него как вооруженный гражданин; пока он не обратился всецело в солдата, ему нельзя
89
Общественное благо (фр.).
90
Во время Австро-итало-французской войны 1859 года.
Из такого же положения возникает дух, в котором воспитывается французская армия. Недостаток численности обращается в усиление ее внутреннего качества. Правительство желает обособить ее как можно более, поддерживая в ней дух касты, чему с своей стороны много способствуют военные предания полков. Обособить действительно можно только старые банды [91] , но со времени революции гражданские, если не политические, права французов ограждены ненарушимо; срок службы определен, годовое количество рекрут также. Оставалось одно средство — вербовать отставных солдат на второй и на третий сроки, таким образом полки составляются из старых, преданных власти и надежных в бою кадров; а в пехоте была бы голова, хвост всегда можно приделать. Экономический быт Франции позволяет широко пользоваться этим средством. Известно, что в этой стране большинство сельского населения состоит из мелких собственников; сыновья их охотно поступают в службу и живут на счет казны, в ожидании наследства. Правительство не обращает никакого внимания на декламацию против права выкупа от военной службы, ослабляющего, как говорят, патриотическое настроение нации; ему вовсе не нужна патриотическая Франция, ему нужна боевая армия. Очевидно также, что при господстве принципов 1789 года, французское офицерство, демократическое в основании, может быть перед солдатами только чином, а не классом; между тем беспокойный дух народа и политическое положение страны заставляют поддерживать во французской армии чинопочитание еще гораздо более строгое, чем во всякой другой, правительство достигает этой цели, разделяя военные чины (солдат, унтер, обер- и штаб-офицеров) по группам, между которыми проведена искусственная стена. Так как под руками нет натурального класса офицеров, то пришлось создать искусственную офицерскую корпорацию. При железной внутренней дисциплине военным дается по отношению к обществу такая воля, такая степень безнаказанности, как нигде в Европе: корпоративный дух армии заставляет всю роту вступиться за своего солдата, а наказывать всю роту, говорят — дело слишком серьезное. Воспитание в таком духе, заодно с народным характером, придает французским солдатам свойства наемных бойцов, ландскнехтов XVI века, дерзость, отвагу, славолюбие, фанатизм к своему знамени, презрение ко всему не военному. Очевидно, к Франции не применимы ни английские, ни прусские военные учреждения; первые лишили бы ее внешней силы, вторые — внутренней опоры. Она должна иметь свою самостоятельную организацию, сущность которой дана силой вещей, независимо от всякой военной теории.
91
Банда (с итал.) — средневековое название батальона.
Возьмем третий пример, Пруссию. Исторический склад этого государства сказывается в его военной системе еще резче, чем мы видели на примерах Англии и Франции. Пруссия была не национальность, даже теперь, еще не совсем национальность; она государство, то есть историческая случайность, представляемая династией и армией. Национальность Пруссии не в ней, а вне ее, в большом этнографическом отделе, которого она составляет урывок. Однородность огромного большинства населения и хорошие гражданские учреждения дали ей, правда, некоторый устой. Но все-таки, относительно исторической крепости, Пруссия отличается от Австрии только тем, что та распалась бы без всякой боли, между тем как первая чувствовала бы боль в минуту разрыва, но только в эту минуту, не долее. Если бы в последнюю войну [92] австрийцам удалось решительно взять верх, Силезия, прусская Саксония, рейнские провинции стали бы кричать, вероятно, ощутили бы, как их отдирают от бранденбургской монархии; но через три года они были бы спокойны, чувствовали бы себя дома под другими немецкими правительствами. Гогенцоллернской династии нужно еще много счастливых годов, чтобы сделать из своей державы нацию. До тех пор она остается исторической случайностью, всякая война заставляет ее испытывать все шансы, которым подлежит случайное, политически сколоченное государство, шансы, не имеющие значения для государств-наций. С другой стороны, вокруг Пруссии не было до сих пор открытого политического горизонта морей с хорошими гаванями и полугражданских стран, вызывающих вмешательство, а вследствие того частное столкновение с другими первоклассными державами из соперничества. Со времени Венского конгресса Пруссия в первый раз серьезно вооружилась в 1866 году, между тем как Россия, Англия, Франция и даже отчасти Австрия вели в это время каждая несколько серьезных войн в Европе и вне ее. До сих пор Пруссия могла быть вызвана на войну только вопросом о существовании, как это и случилось недавно. Война за существование, очевидно, Дело не одного правительства, а всего народа; если между частями государства существует какая-нибудь внутренняя связь, народ должен вставать поголовно при вопросе быть или не быть. Войска чисто военные, каково бы ни было их преимущество, нужны только тому государству, которое, по своему положению, может быть часто вовлекаемо в сепаратные войны, которое вынуждено совершать дальние экспедиции. Иенская кампания [93] открыла Пруссии глаза. С тех пор прусская военная система была основана исключительно на поголовном ополчении. Таким образом государство, составлявшее половину Франции или Австрии, могло располагать первоклассной по многочисленности армией, действующие силы которой дошли в последнее время, через месяц после объявления войны, до 360 000, то есть третью более, чем могла выставить императорская Франция в 1859 году. Нет сомнения, конечно, даже после богемского похода, что в устройстве прусской армии качество пожертвовано количеству; но зато Пруссия с 1806 года и не предпринимала войн иначе как за независимость; а это дело исключительное, извращающее во многом обыкновенные шансы.
92
Имеется в виду австро-прусская война 1866 года.
93
Прусско-французская война 1806–1807 годов, в ходе которой в кампании 1806 года прусская армия была наголову разгромлена французами под командованием Наполеона.
Эти три условия: шаткость государственного бытия, не обеспеченного явными племенными границами, замкнутое географическое положение, обрезывающее свободу действий, и необходимость удержать нечаянно приобретенный политический ранг, заставили Пруссию обратиться в военный лагерь, основать народную армию. Собственно говоря, народная армия, состоящая не из искусственно обособленного класса людей, а из правильно организованных и обученных земских сил, может стать без труда, при нормальном сроке службы, очень хорошим постоянным войском; но Пруссия должна была, по своей исторической задаче, располагать первоклассной армией, стало быть несоразмерно многочисленной в пропорции к населению. Для этого пришлось проводить через военную школу всех молодых людей и держать их в рядах не более того, сколько оказывалось необходимо нужным, чтоб обучить новобранца употреблению оружия и фронту. При таком порядке вещей, разумеется, не может быть речи о том, чтобы слить полк в одно органическое целое, — первое условие для качества войска; вся сила армии заключается только в том, что в ней остается постоянным, то есть в офицерах и фельдфебелях; масса солдат, полученных лишь наружно, вставляется в эти кадры как сырой материал. Надобно, чтобы в кадрах было военного духа столько, чтоб его стало на всех. Офицеры обыкновенно воспитываются самой армией; но тут, когда армии в мирное время, можно сказать, не было налицо, приходилось образовать такой корпус офицеров, который сам по себе, с колыбели, был бы исполнен воинского духа в полном смысле слова. Пруссия имела для того готовый элемент в своем мелкопоместном дворянстве, юнкерстве, сословии военном и рыцарском испокон веку, составляющем основу и всю силу ее армии. Этими людьми, прирожденными солдатами, безусловно преданными династии, держится все прусское войско [94] .
94
Кроме технических частей — артиллерии и инженеров, ничего не значащих в государственном строе по своей малочисленности.