Кавказская война
Шрифт:
Первым шагом к тому должна быть непременно обязательная военная служба для бекского сословия, служба и отдельными конно-иррегулярными сотнями, заменяющими нынешнюю земскую стражу, и в русских полках, откуда их можно выпускать юнкерами, а лучших — офицерами в милицию; вместе с тем дать им русские школы, также обязательные для каждого подростка, с единственной целью — выучить их по-русски, устраняя притом всякие выспренние требования, которые только станут поперек цели. Нужно назначить срок, в течение которого каждый подросток, не удовлетворивший этим двум требованиям, утратит право на наследие недавно пожалованного имения. Беки и агалары отлично сознают, что они обязаны своим новым положением исключительно милости правительства, в их глазах даже необъяснимой, и смирно покорятся новому закону. Впоследствии придет время и для других мер, но без этих двух первоначальных ничего нельзя предпринять; без них мы останемся среди путаницы, созданной нашими же руками.
Изложенные в записке цели, указываемые самой сущностью дела, требуют, конечно, приспособленной к ним системы народного воспитания. До сих пор система эта была столь же произвольной, как и прочие административные попытки на Кавказе, вводимые без всякого отношения к средствам и потребностям населения. Для человека, сознательно знакомого со страной, расположенные в Грузии, а особенно в мусульманских областях, классические и реальные гимназии, стоящие сравнительно гораздо больших сумм, чем сколько их дают на воспитание русского коренного народа, представляют не пособие, а тормоз к желательному развитию учащихся. Смешение Тита Ливия, читаемого в школе, с Кораном и Гафизом, читаемыми дома,
По учебной части так же, как по всем прочим, замещение не соответствующих своей цели учреждений правильной системой не может обойтись без ломки; нельзя создать на доходы края ни кадетских корпусов в Грузии, ни хороших русских школ в мусульманском крае, сохраняя неприкосновенным расход на гимназии посреди курдских кочевий у подошвы Арарата, — пришлось бы добавлять русские деньги на поддержание подобных затей. В таком же положении находятся и многие другие стороны управления на Кавказе.
Опыт показывает, что единственная форма управления, вполне удавшаяся на Кавказе и вполне соответствующая как правительственным, так и народным потребностям азиатской страны, есть управление военно-народное, выработанное фельдмаршалом князем Барятинским. Ныне было бы уже слишком трудно его распространить на области, подчиненные с давних пор гражданской администрации, — это повело бы к слишком крупному перевороту; но желательно сохранить его везде, где оно существует, и ввести всюду, где к тому не оказывается положительных препятствий. Если военное управление не могло предупредить в 1877 году восстания дагестанцев, поголовно вооруженных и полных воспоминаниями полувековой борьбы против русского владычества, то оно доставляет постоянно полный порядок и полную безопасность краю, в отличие от управления гражданского; замещение его в Терской области губернской администрацией немедленно отозвалось неуправляемостью области, хаотическим состоянием, в котором она теперь находится. Единственный недостаток военно-народного управления в нынешнем его виде заключается в дороговизне; но дороговизна вовсе не составляет его существенного свойства как в бюрократической гражданской администрации, состав которой не может быть значительно сокращен без разрыва внутренней связи; излишняя стоимость военного управления произошла из несоразмерно высоких содержаний, на которые не скупились при первоначальном покорении гор, и из ненужных добавлений, совершенных впоследствии, — явление естественное там, где местное начальство не обязано отдавать в казну прироста доходов. Эта форма управления может быть удешевлена наполовину, не теряя своих существенных качеств, и в таком случае окажется очевидно наилучшим образом владения во вновь присоединяемых азиатских областях, постоянно прирастающих к нам с каждой войной, по обеим сторонам Каспийского моря, начиная с Карской, Батумской и Закаспийской. Вопрос этот чрезвычайно важный. Русская империя не может наметить произвольного предела своему распространению в Азии и вместе с тем не установила до сих пор подходящей формы управления азиатскими владениями, такой формы, которая не отталкивала бы от нее населений и не обращала новые приобретения в бремя для государства. Насколько можно судить о столь обширном деле по опыту в малых размерах, форма эта, вероятно, найдена, хотя бы только в первоначальном виде, в военно-народном управлении. С постепенным развитием окраин ничто не мешает присоединять к ней общегосударственные учреждения — правильные суды и проч., но в размере, не превышающем потребности ограниченного слоя обрусевшего населения, для которого они будут создаваться. Хорошо устроить этот слой немудрено; трудно справляться с азиатской толпой, править ею безубыточно и заменить на отдаленных окраинах личные взгляды правителей установленной системой. Цели эти осуществляются формой военно-народного управления лучше всякой иной, а потому было бы желательно немедленно применить ее ко вновь присоединенным областям вместо гражданского управления, непривычная обрядность которого, видимо, уже стала отравлять отношение новых подданных к государству.
ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ РОССИИ
[Главы из книги]
I
ВСТУПЛЕНИЕ
В настоящую минуту Европа приняла более воинственный вид, чем было когда-нибудь со времени окончания великих наполеоновских войн. Главная, по крайней мере наиболее бросающаяся в глаза, забота больших европейских государств состоит теперь в пересмотре своих военных учреждений, в расширении кадров армии, чтобы вместить в них наибольшую силу при переходе на военное положение, в усовершенствовании вооружения. Каждое государство боится остаться позади других. Забота эта всеобщая. Она достаточно объясняется нынешним состоянием мира. На наших глазах перевершаются почти все прежние, установленные отношения между народами, заменяются новыми, из которых ни одно не окрепло еще достаточно, чтобы считаться решенным делом; чем слабее привычные связи, тем больше места произволу и силе. В такую минуту каждому самостоятельному народу приходится оглянуться на себя, сравнить свои силы, естественные и выработанные, с силами соседей, внимательно рассмотреть, не остается ли что-нибудь сделать в этом отношении, и в то же время беспристрастно взвесить собственное заключение о себе и сравнить его с действительностью. В таких важных обстоятельствах проверка суждений, сделавшихся более или менее общепринятыми, становится необходимым возмужалому обществу.
В сущности, каждый международный вопрос есть вопрос о силе, мирное и военное разрешение его составляют две степени напряжения одного и того же действия. Когда неравенство силы очевидно, тогда уступают без боя, если возможно,
Часто, однако ж, общество имеет смутное понятие о своем народном могуществе, понятие, основанное на случайных обстоятельствах, из которых поторопились вывести обманчивые заключения; а между тем общественное настроение, даже в абсолютных государствах, имеет великое влияние на решения политики. Пруссия вышла на войну в 1806 году и чуть не погибла, вследствие того, что была ложно уверена в превосходстве своей армии на основании давно минувших побед Фридриха Великого, когда все уже изменилось кругом. В 1866 году совершилось совсем обратное. Нет сомнения, что большинство прусского общества боялось последствий затей Бисмарка, что Пруссия не верила в себя и была вовлечена в войну вопреки своему желанию, только отчаянно решительным характером своего министра. Хотя прусская армия выказалась в гораздо лучшем свете, чем от нее ждали, тем не менее успех ее в домашней немецкой войне объясняется наполовину такими случайными и местными обстоятельствами, что выводить из него заключение относительно внешней войны было бы слишком преждевременно. Но теперь новый оборот медали. После победы прусское общество чересчур возомнило о себе, готово натолкнуть свое правительство на самые рискованные предприятия и может жестоко за то поплатиться. Мы также видели на своем веку, у себя дома, и притом два раза, ошибочное настроение, основанное на неверной оценке своих средств, и настроение это каждый раз приводило к последствиям очевидно невыгодным. В первый раз, когда перед восточной войной мы собирались закидать врагов шапками, не принимая в соображение того, что каковы бы ни были народные силы России, на эти силы можно было полагаться только при Должной организации их; военная же организация того времени отличалась тем свойством, что обременяла государство в мирное время непомерным количеством войск, оказывавшимся недостаточным для военного; вновь формируемые части не годились Для открытого боя, а действующих войск не могло достать для того, чтобы сдерживать союзников с моря и серьезно грозить им с сухопутной границы — единственное средство достигнуть успеха. Конечно, общественное мнение тогда мало значило, но если бы русское общество понимало, до какой степени наше военное (надо прибавить и гражданское) устройство того времени было недостаточно для такого громадного предприятия, как восточная война, мнение его произвело бы некоторое действие. Другой пример еще более поучителен. Неудача восточной войны вселила в русское общество полнейшее недоверие к собственной силе, длившееся много лет, слышное по временам даже теперь; конечно, нынешние австрийцы, действительно разбитые наголову, более уверены в себе, чем были уверены мы после 1856 года. Послушав, что тогда говорилось в публике почти поголовно, можно было выдумать, что мы представляем собой Китай после первого его столкновения с англичанами, разоблачившего внезапно бессилие Небесной Империи. Между тем, странное дело, восточная война произвела совершенно обратное впечатление в Европе; понимающие люди стали думать о нас выше после Севастополя, чем думали прежде, они увидели Россию ближе и поняли громадность ее естественных сил.
Влияние этого легкомысленного разочарования, хотя неуловимое, было, к сожалению, слишком действительно и десять лет тяготело над внешним положением России, над самыми существенными ее международными интересами. Было бы ребячеством надеяться успехов от дипломатии, не поддержанной достаточной уверенностью общества в народной силе. Дипломатия всегда может сказать: дайте мне уверенность в силе, я разовью ее в дипломатические успехи. В подобных вещах нельзя ссылаться на правительство. В том и состоит бесконечное превосходство законного, установленного, векового правительства над случайным и революционным, что оно составляет не партию и всегда проникнуто духом среды, над которой стоит; если ему случается по некоторым вопросам разно с ней думать, то оно всегда и без исключения одинаково с ней чувствует.
Из приведенных примеров можно вывести заключения по крайней мере относительно верные: 1) мнение народа о своем могуществе имеет великое влияние на ход его политических дел; 2) мнение это нередко бывает чрезвычайно легкомысленным и неосновательным, а последствия заблуждения тяжко ложатся на судьбу государства.
Между тем вообще принимается, что даже основные военные вопросы составляют специальность, что они могут оставаться чуждыми обществу. А когда приходит минута выразить свое мнение о войне и мире, взвесить средства для успеха, будьте уверены, что из десяти военных, считаемых лучшими судьями в этом деле, девять повторят мнение общественной среды, в которой живут. Таким образом общество, обыкновенно чуждое военных вопросов, не знающее основательно ни состояния вооружейных государственных сил, ни отношения их к задумываемой борьбе, в важных случаях становится в значительной степени судьей и решителем этих самых вопросов.
Освободиться от влияния общественного мнения в подобных вещах дело невозможное и вовсе не желательное. Если мнение влияет в вещах второстепенных, как же обойти его в вопросе быть или не быть, возникающем с каждой серьезной войной. Является дилемма по наружности безвыходная: история доказывает, что общественное мнение бывает часто крайне легкомысленно в вопросах войны и мира, а между тем влияние его по необходимости сильно, иногда неотразимо. Очевидно, тут кроется какое-нибудь громадное недоразумение. По моему понятию, это недоразумение заключается в следующем. Без сомнения, военное дело составляет специальность, но в таком же смысле как специальность инженеров, строящих железные дороги. Люди, наилучше понимающие нужды страны в распределении железных путей, часто не имеют никакого понятия об инженерном искусстве. Что было бы, если б единственными судьями в этом деле оставались инженеры-техники? Они занялись бы искусством для искусства, настроили бы множество дорог замечательных по исполнению, по преодоленным трудностям, но бесполезных для страны. То же самое оказывается и в военном устройстве государства. Образование армии есть, конечно, дело военной специальности, как постройка железной дороги есть дело специальности инженерной. Техник имеет полное право представить свои возражения против направления предполагаемого пути, вследствие местных затруднений, которые он может оценить лучше другого; но возражения его могут иметь предметом только то, чтобы дать другое очертание дороге, обойти препятствия изгибами, а не то чтобы перекинуть ее в другую сторону, строить ее не на Киев, а на Воронеж. От системы, положенной в основание военного устройства, зависит прямо степень могущества государства, а вследствие того и международная политика, сквозь которую это могущество сквозит во всем, как цветная подкладка через кисею. Между тем превосходство военного устройства происходит главнейше от его соответственности с общественным складом, можно сказать, от его безыскусственности, ненатянутости, от того, насколько верно вооруженные силы нации представляют ее действительные, живые силы и ее общественные отношения, во всей их естественности. С первого взгляда видно, насколько легче дать окончательное устройство силам, которые сами складываются в готовую форму, чем биться над устройством искусственным, которое требует столько труда и времени и потому уже не может расширяться по произволу. Если же правда, что вооруженные силы нации должны быть верным воспроизведением ее самой, то правда и то, что вопрос об основании военной системы становится вопросом о самой нации, о ее духовных и материальных основах, то есть обращается в вопрос политический и исходит в область общественного сознания, как его неотъемлемое право и потребность. Везде и всегда общество чувствовало, если не вполне ясно сознавало, эту истину и никогда не считало чуждыми себе вопросов такой коренной важности, хотя мало было подготовлено к их правильному обсуждению. Выходило то, что оно чаще решало их страстью, чем разумом.