Кавказская война
Шрифт:
Известное дело, что чем народ развитее, тем значение центров суживается в политических сферах, хотя в самом обществе (или, говоря парламентским языком, в избирателях) все-таки остается главной силой — и наоборот. В Англии и Америке всего только две преобладающие политические партии — правая и левая; во Франции же, как и на всем материке, настоящая правая и настоящая левая, вместе взятые, образуют меньшинство, все же остальные представляют не цельное мнение, а лишь оттенок мнения, легко переливающийся в соседний оттенок, смотря по обстоятельствам и настроению, как обыкновенно бывает в бытовой жизни. Потому-то эти средние союзы нельзя назвать партиями в прямом значении слова; они — не более как группы людей, сближаемых не принципами, а настроением, связываемых и разделяемых текущими вопросами. Если бы, для опыта, вздумалось собрать сегодня русский Земский собор, то наша правая и наша левая выставили бы каждая, надо думать, по десятку человек; все же прочие не высказали бы никакого сборного мнения, а разве показали бы одно беспристрастие, готовность принять все хорошее из всяких рук. Расширение крайних партий на счет центров в политически развитых государствах (которых лишь два на свете) объясняется не только зрелостью, а следовательно, и большей определенностью личных мнений, но зрелостью самих партий, обдуманных, дисциплинированных, ограничивающих увлечения своих членов, заставляющих их подчиняться решению своего, партийного большинства. В каждой из двух больших английских и американских партий есть свои правая, левая и центр, но только в мнениях, а не в политических заявлениях, производящихся там, как в хорошо устроенной армии, по команде. Политически взрослый человек знает, что одиночные усилия не ведут ни к чему, что для получения прямодостижимого надо уметь жертвовать труднодостижимым, как бы оно ни было дорого сердцу. Кроме того, обе большие партии Англии и Америки устоялись на действительной почве — на почве высказывающихся общественных потребностей; они давно обрезали с обоих своих концов увлечения чисто теоретические, а потому между ними и людьми, озабоченными больше интересами дня, чем
Крайние мнения существуют везде и всегда по той же причине, по которой у всякой палки два конца; за ними дело никогда не станет, но благоустройство обществ и политическая их зрелость зависят исключительно от развития средних, можно сказать, нейтральных мнений, каким бы образом они ни выражались — заквашивая ли своим примирительным духом две преобладающие партии или же образуя между ними самостоятельный устой. Способность народа к правильной политической жизни измеряется преимущественно численностью, просвещением и связностью этих средних групп, заботящихся более о практике жизни, чем о теориях. Где им недостает одного из названных условий, там правильное развитие общества заменяется очередными потрясениями в ту и другую сторону. О численности их нечего заботиться: людей умеренного мнения и житейских практиков везде несравненно больше, чем несговорчивых, из которых набираются горячие партии. Но отсутствие связности между средними политическими группами гибельно: оно свалило Францию; отсутствие связности и просвещения в общественных центрах явно губит южноамериканские республики.
Перевес середины самого тела над крыльями составляет такое же условие правильного организма для общества, как и для птицы. Без крыльев народ не может двигаться, как Китай, но без средины он вовсе не может жить. Следует потому сказать с уверенностью, что там, где середина не подает признаков явной самостоятельной жизни, где она еще не сложилась, — там нет и крыльев, а то, что наивные люди принимают за крылья, есть не что иное, как веялки из накладных перьев, нечто вроде партий, складываемых между малолетними единомыслием нескольких журнальных сотрудников или салонное собрание немногих собеседников без последователей, как у нас. Рост крыльев, образование партии или партий на оконечностях без живого общественного тела, без ясно высказывающейся середины — возможны, но это — явление болезненное и скоропреходящее. Таким болезненным явлением было у нас распространение нигилизма в начале шестидесятых годов, хотя он был не партией, а только разливом полусознанной новизны.
Этот закон общественного развития поочередным движением с двух оконечностей, умеряемым и приноравливаемым к жизни серединой, есть закон всемирный и вечный, закон Древнего, как и Нового мира, — сознается ли он обществом или нет. Разница оказывается лишь в том, что в первом случае, при сознании, выдвигаются настоящие, устроенные партии; во втором — движение выражается одним напором мнения, бесформенным, но тем не менее приводящим к цели. Может случиться и при сознательности, что партии не смыкаются, не представляются глазам наружным образом, а действуют только силой и распространенностью мнения. Такое явление возможно лишь в стране, где общество не привыкло к самодеятельности и союзы частных людей для какой-либо общей цели необычны, но где в то же время правительство срощено с народом в одно органическое целое, где оно не имеет надобности отстаивать какие-либо личные свои интересы и где вследствие того укореняется убеждение, что созревшему мнению достаточно быть услышанным, чтобы перейти в жизнь. Иначе не из чего было бы хлопотать: турецким райям и негосподствующим австрийским народностям нет пользы доводить свои сердечные желания до сведения их повелителей — немецкого цезаря и мусульманского султана, вынужденных поддерживать старые порядки для собственного самосохранения.
При действии одного мнения, так же как и при явных партиях, в стране самодержавной (но такой, где власть органически соединена с народом), так же как и в странах конституционных, позыв к движению в ту или другую сторону всегда созревает в оконечных, теоретических мнениях, раньше, чем в самом теле общества, в его середине, но становится потребностью и явно заявляет о себе тогда лишь, когда принимается серединой, то есть силой, преобладающей в этой середине, взвесившей предварительно теорию партий со своей практикой. История всех развивающихся народов шла одним из этих путей. Она складывалась организованными партиями в республиках классического мира, в средневековой Италии и в англосаксонском племени и напором неорганизованного мнения во всех других странах Европы. Если б можно было забыть историю и судить о прошлом лишь по нынешнему состоянию народов, то и в таком случае эти черты их истекшей жизни обозначились бы явно: в обществах, давно знакомых с сомкнутыми партиями, эти партии слились в две главные, почти поглотившие центр, проявляющийся теперь в них самих, а не вне их; в прочих европейских странах партии дробятся чрезвычайно, и самостоятельные центры господствуют, хотя непрочно. Подводя нашу историю и наше современное общественное состояние под мерку, данную этим всеобщим законом, мы видим несомненно, что Россия принадлежит к числу государств, развивавшихся под напором мнения бесформенного, хотя всегда достигавшего своих целей; но нельзя не видеть и того, что в настоящую пору мы значительно отстали от других европейцев, как в определенности, и главное, в практичности своих мнений, так и в способах их выражения, не вследствие наших политических начал, но по неорганизованности самого общества. У нас не существует покуда не только партий, но даже явно обозначившихся сборных мнений. Можно думать, что настоящие партии у нас никогда не возникнут, а при дальнейшем развитии сложатся только определенные группы одномыслящих людей, — группы более сплоченные, как везде, на оконечностях, но более многочисленные в центре. Неосуществимость в России сомкнутых партий, действующих на народное развитие и на законодательство не мнением, а прямым, самодеятельным напором, — очевидна. Им нет у нас места, пока русский народ сохраняет свои основные исторические понятия, т. е. на неопределенно долгое время в будущем.
Россия представляет единственный в истории пример государства, в котором весь народ без изъятия, все сословия, вместе взятые, не признают никакой самостоятельной общественной силы вне верховной власти и не могут признавать, не могут даже мечтать о ней, потому что такой общественной силы не существует в зародыше. В истории нельзя ничего сочинять; в ней живет только то, что ею же призвано к жизни. Общество, как и всякое творение в природе, может пользоваться только действительными, развившимися из него самого орудиями, — в таком же смысле как птица крыльями и зверь лапами, — а не какими-либо присочиненными; на накладных крыльях никто не летает. С другой стороны, в одной лишь России осуществилась верховная власть всесословная, не связанная особыми личными отношениями ни с какой гражданской группой, так как все отдельные сословия созданы ею же, почему она внушает одинаковое доверие людям всех общественных подразделений. В этом последнем отношении мы составляем единственное исключение из категории европейских государств, развивавшихся, как и мы, без явно обозначавшихся органов народной самодеятельности, без партий, одним повышением уровня нерасчлененного общественного мнения. У нас одних только мнение, раз вызревшее, никогда не оставалось без удовлетворения, между тем как там, т. е. по всей материковой Европе, самые распространенные мнения, желавшие изменения установленных порядков, редко признавались властью добровольно; власть, взросшая не на всенародной, а на условной и сословной почве, смотрела неприязненно на всякую новизну и уступала только необходимости. Наш государственный склад никак не препятствует развитию каких бы то ни было политических форм и органов мнения, соответствующих народному росту, но заранее и неотвратимо определяет их внутреннее содержание — совещательное, а не самостоятельное, дает место только группам единомышленников, а не сомкнутым политическим партиям, что, однако ж, нисколько не умаляет их значения в нашем будущем; с возвышением уровня общественной сознательности, при давнишнем, полном доверии русской верховной власти к своему народу, взаимные отношения их могут быть гораздо искреннее, нравственная сила созревшего мнения гораздо убедительнее, чем в бумажных конституциях европейского материка. Дело только в том, чтобы вызрели наконец наши — не разговорные, а практические — сборные мнения и сложились соответствующие сборные органы для их выражения, чего можно ждать, конечно, не на завтрашний день.
Внутреннее содержание русской истории определилось раз навсегда, в самом зародыше Московского государства, тем исключительным оборотом дела, что не русский народ вырастил из себя свою верховную власть, как всегда происходило и происходит на свете, а напротив, верховная власть создала Русское государство и русский народ из распавшегося, уничиженного и погибавшего племени. Можно провести такое сравнение: если б черногорские владыки в XVII и XVIII столетиях собственными силами вытеснили турок из Европы и собрали бы раиев, стонущих под варварским игом, в сильное и однородное государство, которому они дали бы все, от независимости до последнего гражданского учреждения, — государство, в котором не оказывалось бы ничего, что не было бы делом их рук, — то им неизбежно выпало бы на долю всемогущество русской верховной власти; в народном понятии не существовало бы никакой самостоятельной силы, кроме династии, а все сословия и учреждения, ею созданные, считались бы только формами, орудиями, подлежащими переделке
208
«Великая хартия» — грамота, узаконивающая привилегии английских баронов, которую был вынужден подписать под их давлением в 1214 году король Иоанн Безземельный.
Наша коренная народная основа, заменившая разнообразие общественного склада невиданным в истории единством его, не содержит и никогда не содержала в себе ничего азиатского; в ней, очевидно, осуществился новый, последний по времени и, надо думать, исключительно устойчивый тип чисто европейской, но не феодальной монархии, глубоко отличный, в этом отношении, от всех западных образцов. Прочность основ обещает русскому всесословному царству многовековое правильное развитие, ввиду начавшегося разложения феодальных монархий европейских. Несмотря на то, при невыработанности наших понятий, у нас очень часто еще повторяется мнение об азиатстве московской, а стало быть, и нынешней Руси, так как государственные основания их тождественны; ученые люди недавно еще пытались выводить наши политические формы из наследства Золотой Орды. Читатели позволят нам небольшое отступление для разъяснения такого взгляда, необходимо влияющего на суждение о нашей современности, на вопрос: чем нам быть? Верховная власть азиатская — не развивающее начало, а механическое объединение населений, давно окаменевших в данной форме, утративших способность изменяться, чуждых потому живых нравственных интересов и почти без исключения лишенных всякой народности, замененной у них религиозным единством, — по крайней мере не дорожащих народностью. Над мертвым обществом может стоять только мертвая же, нерасчищенная, а оттого и беспредельная власть. В азиатском застое конец столетия ничем не отличается от его начала, общество остается тем же, чем и было, а если движется, то лишь вследствие механических толчков, наносящих на него порой новые слои завоевателей; никакое новое царствование не вносит в это общество новизны и отличается от предшествовавшего только личным характером царствующего лица. Слово «Азия» в этом отношении употребляется неправильно; оно должно бы иметь не географический, а исторический смысл, означать всякие отжившие общества, оказывавшиеся не в одной Азии; отжившим миром, в такой же степени как нынешний Китай и нынешнее мусульманство, был весь мир классический, от века Антонинов до взятия турками Константинополя [209] . Кто имеет ясное понятие о таких отживших народах, кто видел их своими глазами, тому нечего объяснять, что между ними и Московской, так же как и нынешней Русью, нет и никогда не могло быть ничего общего, кроме нескольких наружных форм. Единственный образчик в России, могущий идти в сравнение с Азией, это — наши старообрядцы, и то лишь в смысле религиозной общины, так как в своем обыденном быту они такие же живые русские люди, как и все прочие; между тем, как нынешние азиатские народы, так же как и отживавший классический мир, были старообрядцами во всем, во всякой черте своей умственной, гражданской и политической жизни, своей науки и своего искусства, без исключения. Они считали и считают предков безусловно умнее и ученее себя; чтили и чтут только внешнюю форму, утратившую свое первоначальное значение; полагают в ней всю святость; наследственно вырастают в этих понятиях, а потому становятся неспособными к оценке всякого мнения и дела вне формы, что не позволяет им ступить шагу вперед. Над подобными окаменелыми обществами, очевидно, может стоять только механическая власть, такая же старообрядческая, как они сами. Ничего подобного не бывало и не могло быть в России ни в каком периоде ее истории: Россия всегда жила жизнью органической.
209
Антонины — династия римских императоров, правившая в 138–192 годах, Константинополь был взят турками в 1453 году.
Ни в одном из прожитых нами столетий конец его не похож на начало: в течение нескольких десятков лет постоянно оказывалось значительное видоизменение как в государственных вопросах, так и в общественном настроении, в явлениях собственно народной жизни. Конечно, задачи времени сочинялись не властью — такое сочинение нигде на свете не было ее делом; сознание их проникало в правительственный круг из постоянно растущего и складывающегося общественного мнения, то разливавшегося на все слои населения, — как было в первое время, когда русский народ, потоптанный татарами, сам бросился в объятия возникавшей верховной власти, или в эпоху междуцарствия, при избрании дома Романовых, — то принимавшего местный характер, как оказалось при отстаивании Москвой правильного престолонаследия во времена Василия Темного, — то сужавшегося в русло небольшой, но сильной своей связностью передовой партии, как происходило при нововводительных попытках начала царствования Иоанна Грозного, при исправлении церковного устава Никоном, при уничтожении местничества, и так далее. Само преобразование Петра Великого было только ускорением, а не почином стремления, возникшего во мнении передовых людей, к сближению с Европой; надо помнить, что еще до Петра было заведено регулярное войско, в Москве появились иноверческие церкви, а при дворе Софьи Алексеевны игрались трагедии Корнеля. Кроме того, петровская реформа стоит в самой тесной связи с предшествовавшей ей несколькими годами отменой местничества, не допускавшего создания народного культурного сословия, главной задачи, главного орудия и главного смысла нашего воспитательного периода. Одно вытекло из другого. Во всех этих явлениях отечественной жизни несомненно действовало постоянно развивающееся, не знавшее застоя мнение; стало быть, русский народ жил органически и никакого сравнения между Россией и окаменевшими странами Азии быть не может. Почин действия, претворение созревавших мнений в бытовые формы всегда принадлежал у нас исключительно верховной власти, без видимого проявления общественной самодеятельности, потому что во власти, создавшей Россию, заключалась и заключается единственная самостоятельная сила нашей почвы, единственное орудие действия. Но вследствие той же самой причины русская власть, не имеющая никаких внутренних соперников, никогда не имела также никаких личных интересов, кроме общенародных; она не только никогда не ставила преград возникавшему напору мнения, но, напротив, скорее упреждала его, переносила в бытовую жизнь то, что требовалось небольшим, иногда даже увлекающимся меньшинством развитого слоя. Также продолжается и доднесь — мы видели это на современных нам преобразованиях; так будет продолжаться и впредь, хотя под другими, более определенными формами. Находить сходство между русской верховной властью, живой головой русского народа и механическим ханством Золотой Орды, так как между Россией, какого бы то ни было периода ее истории, и азиатскими обществами, можно только посредством остроумия, а не исторического разума. Мы всегда жили как народ и шли вперед, под управлением власти, столько же, если еще не более прогрессивной, чем мы сами; те живут как единицы, не как общество, под произволом без содержания и вперед не идут. Вот коренная разница, которой не может ослабить сходство никаких внешних обрядов.
Мы принадлежим к христианской, постоянно развивающейся, не знающей покуда застоя половине человечества; мы народ европейский, прогрессивный в своей сущности, — а прогресс состоит именно в беспрерывном нарастании мнения и потребностей, периодически требующих обновления общественных форм, сообразно их росту. Так и происходило во все продолжение нашей тысячелетней истории. Но мы постоянно жили в заколдованной обстановке, тормозившей развитие общества — сначала в обстановке международной, заставлявшей нас жертвовать внутренними задачами внешним, домашним успехом — государственному бытию; потом в обстановке нравственной, затрачивавшей всю силу народного роста на создание орудия будущего, нашего культурного сословия, и погрузившей нас в среду чуждых, не усвоенных, не распределившихся в наших головах, не примененных к нашей почве чужеземных понятий. Только вчера выбились мы на открытую дорогу и можем наконец понимать себя, сознательно оглядываться на пройденный путь, разумно пользоваться содержанием, данным нам историей — умственным, нравственным, и политически-общественным. В чем же состоит это содержание? Что вынесли мы из этого тысячелетнего бытия? Можно отвечать без запинки: государственное величие, крепчайший народный склад, непоколебимую верховную власть, доброжелательство всех русских сословий между собой и наше культурное петровское сословие. Это — очень много, как руководящее начало и как материал, но недостаточно, можно даже сказать, несоответственно потребностям текущей эпохи как форма. Поэтому предстоящая нам задача заключается именно в сложении форм, точно соответствующих нашим действительностям во всех отношениях. Бесформенное содержание нашего развития, вырастания наших мнений, и домашних и заимствованных, и образ их взаимодействия между собою, с верхом и с низом, исчерпано уже до конца. Но такая нравственная и законодательная задача не может, конечно, выработаться в один день. Для нее нужны прежде всего определенные орудия — если можно так выразиться — расчленение общества по росту его слоев; а для того нужен еще предварительный шаг: признание с обеих сторон нашей действительности во всей ее полноте и отречение, как от не подходящих к нам идеалов чужой жизни, так и от собственных увлечений.