Кавказские евреи-горцы (сборник)
Шрифт:
А ночь действительно выпала на нашу долю плохая.
Черною пастью лежала еще ввечеру перед нами пещера. Мы забрались туда часа на два, пока не взойдет луна. В потемках нечего было и думать пускаться на удачу. На первом же повороте тропинки и мы, и лошади свернули бы себе головы. Кое-как в глубине грота удалось развести костер. У входа темнела холодная мгла. Злобно шипя, колыхалось пламя, с тихим свистом пробегало оно вверх по ветвям сухого орешника, и когда между ними попадался корень, узловатый и толстый – снопы золотых искр падали на черные плиты. Вверху то клубился дым, то багровый отблеск играл на сталактитах.
Костер погас скоро, только, тускло отгорая, еще шипели смолистые сучья. Около пещеры фыркали лошади.
– Теперь пора! Поедем!
Мы встали и вышли.
Высоко горели звезды в ночных небесах, разливая серебряный свет. Из мрака выступали утесы; вон один прямо перед нами, точно матово-белая глыба. Внизу, объятая туманом, долина как пропасть легла. Только какой-то огонек на самом дне ее то вспыхнет, то замрет…
– Костер тоже, – пояснил Магомед. – Тоже луны ждут.
Вон бьется и плещет горное озеро, дробится в огнистые искры. Точно призраки, из расщелин ползет, растет и клубится мглистая тьма.
И вдруг… Точно багровым заревом разом облило застывшую в голубом блеске окрестность. Месяц показался за Шайтан-горою. Далеко впереди зазмеились извивы тропинки, массы гор определились. Где прежде был однообразный фон, теперь легли оттенки ущелий и выступов. За пропастью налево, на склоне горы, засверкало несколько огоньков. Это горный аул, еще незаснувший… Лунный блеск красным заревом лег на его плоских кровлях, обдал багровым отсветом круглую, суживающуюся кверху башню минарета. Новый поворот дороги – и опять перед нами пустынная местность.
И мы тронулись вперед… В убогих ущельях нас охватывала со всех сторон влажная тьма, теплым и несколько душным воздухом обдавало на скалистых гребнях. Приходилось лепиться почти по отвесным скалам, ползти вдоль пропасти, так что кони сплошь наседали на левые ноги, чуть дотрагиваясь до обрывистого края тропинки правыми.
Словно черные пятна на серых утесах выделялись гроты. Некоторые из них искусственные. Одни высечены троглодитами в незапамятную старь, другие – в позднейшие времена жителями окрестных аулов, спасавшимися сюда от набегов осетин валаджарских. Какую эффектную картину должны были представлять эти отвесные стены, когда временное население их пещер раскладывало по ночам огни, когда на высоте воздушной сверкали эти щели, как пламенные жерла, среди окружающего мрака и безмолвия, над обезлюдевшими аулами мирных долин. А на вершинах гор одни за другими вспыхивали зловещие костры, разнося далеко, за десятки верст, смутный слух об опасностях осетинского набега.
Встал и зашел месяц. Побледнели яркие звезды. Вершины заалели под зарею… А мы все еще были на конях.
Все доступное оку сверкало под заревыми лучами. На изломах утесов, в серебряном дожде небольших водопадов, в водах спокойного горного озера блистали эти лучи. Огнистая вершина Халта-горы казалась алтарем, а вокруг, как цари этого пустынного мира, сияли под зарею своими горящими венцами утесы и скалы в бесконечную даль уходившего нагорья. Огневыми морями раскинулись на нем ледники. А серые туманы под блеском весеннего дня еще клубились в глубоких долинах. Сквозь их разорванный покров кое-где зеленели сады. В одном месте над тучей, точно бирюзовая, голубела верхушка минарета, словно она плавала в волнах этой медленно зыблющейся мглы.
Прелестно начался этот веселый день, приветствуя нас, одиноких странников, запахом жасминов и веселым говором в алмазную пыль пробившихся ручьев.
Тут-то мой кунак и благоприятель Магомед пожаловался на растление современных нравов в Дагестане.
– Все-таки прежде хуже жилось, – рискнул заметить я.
– Почему хуже? – Магомед даже приостановился.
– Убийств было много.
– Может быть, ты и хороший человек, да урус. У вас у всех руки сильные, да души воробьиные. Разве подобает мужу крови бояться? Разве не весело, когда кругом звенят шашки и порохом пахнет? Эх, было время! Для храбрых людей не нужно было и повода, чтобы поработать кинжалом. Вот тут недалеко случай был: из-за плети триста человек зарезано.
– Это же как? – невольно удивился я.
– Э, а так, что прежде люди были, а не бабы. Сосед у соседа плеть взял, да забыл воротить ее. Хозяин обругал его, он схватился за кинжал. А в это время народ из мечети шел. Весь аул на две партии разделился. Одни пристали к хозяину плети, другие к его соседу, и пошла «веселая игра». Триста мертвых ввечеру и подобрали… Было время!..
Я невольно приостановил лошадь, чтобы на случай быть подалее от этого любителя «веселой игры»…
Магомед был человек совершенно искренний. Старик, некогда непримиримый враг русских, один из самых неукротимых узденей Хаджи-Мурата, а теперь старшина своего аула, он вырос при такой обстановке, где кровь не считалась ни во что, а жизнь человеческая ценилась дешевле цыпленка. Представьте себе худое и длинное лицо, с длинным, клювообразным носом. Седые космы усов и бороды совершенно скрывают рот, из-под далеко выдавшихся щетинистых бровей неотступно смотрят на вас грозные очи недавнего мюрида, сотни раз встречавшие смерть и наверное не опускавшиеся перед нею. Лоб и щеки в морщинах, и каждая врезана глубоко, точно острием кинжала. Сухая грудь, сухие, узловатые руки. На коне сидит – точно прирос к нему. Как будто в противоречие самому себе, тот же мюрид Магомед, повествующий о прелестях «веселой игры» и предпочитающий запах пороха и крови благоуханию жасминов, – страстный любитель котят. Даже смешно было видеть эту сумрачную, грозную фигуру, этого «трагического злодея», по-детски забавляющегося с котятами, которых он себе укладывал и за пазуху, и на шею. Того же Магомеда, несмотря на все его величие, ничуть не боялась аульная детвора. Все это голое, толстобрюхое, но неизменно выбритое потомство при каждой встрече с Магомедом непременно потребует от него сказки или лаблабов – местного лакомства. И трагический злодей возится с ними, как с котятами! Судите после того о человеке. Тот же Магомед, ради моего, например, спокойствия готов был сложить голову и искренно обиделся, когда я ему предложил вознаграждение. А кто я ему, спрашивается?
Магомед отличался мягкосердечием и в других случаях. Так, например, если по дороге ползет какой-нибудь жук, трагический злодей непременно объедет его, чтобы не раздавить копытами лошади. Если где-нибудь в проулочке аула воет паршивая, голодная собачонка, Магомед ее подымет, принесет домой и накормит. Тот же трагический злодей Магомед славится своею игрою на чунгуре (род балалайки со стальными струнами), на котором играют посредством гибкой корочки черешневого дерева. Магомед сочинял сантиментальные песенки и зачастую плакал под звуки своей чунгуры.
А еще про того же сердобольного Магомеда рассказывают, например, такой случай. Давно как-то случилось ему быть на одной сходке вне его аула. Несколько человек позволили себе подсмеяться над ним и между прочим намекнули на то, что жену его Айшу-Мамаат-Кизы видели как-то с его двоюродным братом в том же положении, в каком исторический рогоносец Менелай застал прекрасную Елену с Парисом. Магомед затаил злобу. Он на сходке никому не ответил ни слова, но, выехав из аула, притаился за первою попавшеюся по дороге скалою. Ждать пришлось ему недолго. Одного за другим он убил неосторожных шутников, вернувшись домой, зарезал Айшу и в ту же ночь покончил со своим легкомысленным кузеном. Десять лет после того он скитался по Вайтагу, взбирался и в елисуйское султанство, – скитался больше по обычаю, чем избегая мести родственников своих жертв. Наконец, во время замирения ему удалось покончить с «канны» и вернуться домой. Тем не менее понятно, что жизнь его висит на волоске. Старые обиды не забыты, и, хотя Магомед прочитал убитым молитву «фатиха» и уплатил их близким деньги, ему все-таки добром не кончить! Магомед был «тоувадакивти», то есть принял присягу не пить опьяняющих напитков.
Вот еще случай для характеристики Магомеда – трагического злодея.
К нему, как к аульному старшине, приехал «нукер» от окружного начальника для взыскания штрафных денег. Собрали наскоро всех властей, другого старшину Юсупа, аульного «крикуна» (глашатая) Мухаммеда. Явился и аульной писарь – тоже горец. При этом, как и следует властям, заспорили, откуда начинать, с южного или северного конца аула. Старики Магомед и Юсуп спорили истово, важно. Со стороны можно было подумать, что дело идет о судьбах целого населения, о чьей-нибудь жизни; наконец писарь решил перебрать горцев, подлежавших штрафу, с середины.