Кавказушка
Шрифт:
Да как усидишь дома, раз у сына такая неуправка?
Неуправка неуправкой, но у старушки и свой резон одной, именно одной пойти на чай.
Ей совестно самой себе сознаться, что не на чай она прежде всего ходит. На свидания с Датиком ходит. Только завидит свои чайные рядки, просквозившие невысокие холмы, защемит в груди, кинется на глаза пелена.
Остановится. Тихо поклонится холмикам.
«Здравствуй, Датико… Здравствуй, любимый…»
Это для молодых чайная плантация только чайная плантация и больше ничего.
А для Жении…
В
По росистым утрам не вечно на этих холмах празднично сверкал под солнцем зелёным изумрудом чай. Когда-то здесь кисли-кручинились под малярийными дождями непроходимые чащобы. Насыпались люди с топорами, с цальдами. [30] Вымахнули леса, насадили чай. И Жения помнит, где какое дерево срубила, где какой пень выкорчевала вместе с Датиком. Помнит всё, всё, всё.
30
Цальда, цальди – удлинённый топорик с крюком на носу лезвия.
Вот здесь княжил на воле кряжеватый дуб. За ним, в прохладушке, укрывшись от солнца и любопытного глаза, целовал-миловал её Датико…
Под этим вот грабом угощал в обед ожиной. Полную фуражку надёргал. С горкой!
За ольхой вот за этой она, светясь радостью, призналась, что у неё будет ребёнок. Первыш. И Датико в слезах с колен целовал её в живот…
Первенький и единственный. Вано…
«А знаешь, Датико, Вано у нас не промах. Ухватистый, проворливый…
Как фронт закалил, так и работает. Сноровисто бригадирствует на плантации, которую мы с тобой сажали… Не заспал и отцовское счастье. С Медико, с чудесницей жёнушкой, сказались запасливыми. Накопили полный двор ребятишек.
Семеро!
Ту ветхую плетёную пацху, куда ты ночью привёз меня на коне, давно сломали.
На её месте взметнули дворец! Приди ты сейчас, постеснялся бы в него войти. А вошёл бы – заблудился. Такой большой. В два высоких этажа, окон без счёту. Я так и не сосчитала, сколько же их… Просторный, нарядный. Расписан, как куколка. А что ты хочешь! Строили по проекту самого главного в районе архитектора!
Мы с тобой, Датико, когда сошлись, не могли расписаться…
Вано кончил четыре класса…
А внуки, думаешь, какие у нас? Тоже не могут расписаться? Как же! Все пробежали через институты-техникумы!
Нугзар, старший наш внучек, агроном. Понимаешь, самый главный агроном у нас в Лали! Отец бригадир. А сын – агроном! Шагнул дальше отца. Власть над отцом! Домину, как школа, вывел себе на самом берегу Чёрного моря…
Заира качнулась в Гали. Технолог на чайной фабрике…
Зураб заочно учится в Ростове. На экономиста. Заочно – это не значит, что он и учебники в глаза не видит. Видит! Это просто так учёба называется. Дома работает и учится. А экзамены ездит в институт сдавать.
Мадонна копит ума в Сухуме. В университете!
Русико
Роланд отслужил армию. Сейчас в бригаде у Вано.
Самая младшенькая, Индира, в прошлом году дожала среднюю школу. Тоже пока в бригаде у Вано. Поработает три года и на подготовительные курсы в Сухум. Настраивается на педагогический институт. Учительница будет…
Нашу с тобой, Датико, молодую жизнь и близко не поставишь с жизнью наших внуков. Жизнь у внуков безбедная, без горюшка. Гладкая, ровная, как эти чайные рядки, которые мы с тобой сажали босиком…
Ой, Дато!.. Если б ты только знал, какие мы с тобой древние…
Да что я…
Это я стала старая. Меленькая, страшненькая. Морщины, как овражки, по лицу… Отходная пора… А думала, не будет мне износу…
Старость и к камню подкрадётся. Только не к тебе… Ты ушёл на фронт молодым. Навеки молодым и остался. Приди ты сейчас, я б не знала, куда со стыда деться. Некрасивая, на всех зверей похожая…
Что вытворяет старость…
Но она и радость несёт. У нас внуки уже старше тебя того, когда ты уходил на фронт.
А! Что внуки!
Правнуки уже земелюшку обихаживают!
Видишь, всего один Вано, всего один отросточек наш уцелел. И пошли, и пошли от него веточки…
На праздник Победы съехались все – еле на карточке поместились. Семнадцать душ! Во какая наша семеюшка. Фотографироваться – меня посадили в центр. В самую в серёдку.
По левую руку Вано. По правую – пустой стул.
Это твоё, милый, место…
Рву я на наших холмиках чай и часто думаю, так ли я изжила жизнь, по всей ли правде? Знаешь, греха я за собой не вижу…
Сорок два года ношу по тебе траур. Как узнала, что ты погиб, так и надела.
Это не жалоба… Я не знаю, как это назвать… В себе носить… молчать… Говорят, старость пожинает то, что молодость посеяла. Так что я посеяла? Я тебе рассказывала… Да не всё…
Помнишь, ты увёз меня ночью…
Наутро прибежали братья мои, Трифонэ и Мамука, пытают меня: у вас всё было по согласию?
Я от чиста сердца: по согласию.
«По солгасию!», – ядовито пальнули они в один голос.
Не поверили мне мои милые братики. Не во нрав лёг им мой ответ. Им хотелось, чтоб я сказала: «Всё было против моей воли». И тогда, как требует обычай, они должны были бы убить тебя.
Правдой я не допустила крови.
И братья отреклись от меня. Запретили мне даже появляться на их похоронах.
Умер старший, Трифонэ, – Мамука не подпустил меня к гробу…
Через три месяца отошёл Мамука. В завещании он просил не пускать меня на его похороны. И меня не пустили…
Датико, милый, за что же так со мной? Мне вражьи пули кланялись, не трогали на войне. Я с гостинцами к сыночку ходила на фронт вон по занятой немцем земле – ни одна пуля не обидела меня, не посмела остановить. Так там были враги… Но здесь… Почему же так жестоко ни за что покарал меня обычай родных гор?