Кайноzой
Шрифт:
– Молодец, Денис. Услышав от тебя слово «кадавр», твоя спутница не удержалась от реплики. Судя по знанию сленга, она имеет отношение к «скорой помощи».
– Ты-то откуда знаешь? – поразился я.
– У меня жена была врачом «скорой помощи», – пояснил Михаил. – Пошли! У нас есть ниточка!
– Так может у неё муж – врач «скорой помощи»? – пробормотал я, вставая. – А зачем идти? Интернет отменили?
– За это помещение я спокоен, – ответил Михаил. – А вот за интернет – ни в малейшей мере.
Скорее по инерции я всё же продолжил спорить, идя за старым кваzи.
– Ну и смысл?
– Поймут, – согласился Михаил. – Но мы к тому моменту будем впереди. На полшага. Но иногда полшага – это очень много.
Первый кваzи, которого я увидел в своей жизни, сидел на броне танка и ел перловую кашу из железной миски.
Меня подобрали в пяти километрах от Мкада. Тогда аббревиатура «Московская Кольцевая Автодорога» ещё не превратилась в короткое ёмкое слово, обозначающее и защитный рубеж, и границу, и транспортную магистраль. Сейчас дети, играя, могут начертить перед собой линию на земле и закричать: «У меня Мкад, ты в меня не попал!» Тогда же защитные сооружения только строились, а охраняла мегаполис армия, полиция и добровольцы.
В те дни поток беженцев, стекающихся к городам (вперемешку с восставшими, которые на них охотились и рефлекторно шли к скоплениям людей), был так велик, что никто со спасёнными не сюсюкал. Никаких психологов, никаких центров реабилитации. Несколько замученных, спящих на ходу врачей, которые в основном проверяли, нет ли на теле спасённых укусов – тогда ещё считали, что укушенный может умереть и превратиться в восставшего.
Меня осмотрели и покормили – сунули в руки пакет чипсов и банку рыбных консервов. Спросили, служил ли в армии, умею ли стрелять, доводилось ли уже убивать восставших. И отправили к временному штабу: большой военной палатке на парковке у строительного гипермаркета. Почему военные не использовали здания и склады вокруг – не знаю. Наверное, какие-то правила.
Возле палатки стояли два танка. У одного люки были задраены. У второго открыты. На башне, возле открытого люка, сидел молодой мужчина в военной форме с серовато-синим лицом и ел из миски кашу.
Я оторопел. Я остановился, глядя на восставшего. Нет, он был какой-то не такой, как остальные. И взгляд был разумный, и вёл он себя как человек. Но цвет кожи… и какой-то общий странный вид… от него будто веяло чем-то нездешним, неправильным.
– Трупак! – сказал я пробегавшему мимо сержанту. – Трупак же!
Тогда это слово было в ходу. Сейчас за него банят в социальных сетях, и вообще лучше выматериться, чем такое сказать.
– Это не трупак, – укоризненно сказал мне сержант. Остановился, утёр пот со лба, достал сигареты. Видимо, рад был возможности поговорить и передохнуть. – Это лейтёха наш, Серёга Ларичев. Ходил с группой на рекогносцировку. Напали трупаки, ребят порвали… Лейтенант как-то отбился, сам в беспамятстве был. Заразился этой дрянью. Но видишь – переболел, пришёл в себя, вышел к нам. Когда организм могучий и воля к жизни велика – никакая зараза тебя не возьмёт.
– Он трупак, – упрямо сказал я. – Вы не понимаете. Я их видел. От смерти не выздоравливают.
Сержант вздохнул. Повернулся к сидящему на танке серокожему человеку. Крикнул:
– Товарищ лейтенант! Что ж вы кашу пустую едите? Может вам тушёнки притащить?
Лейтенант резко покачал головой. Сказал суховатым безэмоциональным голосом:
– Спасибо, боец. После того, что видел, меня на тушёнку не тянет.
И продолжил есть кашу.
Сержант подмигнул мне. Видимо, отвращение спасшегося лейтенанта к мясу было уже известным фактом.
– Может он и говорит, – сказал я, глядя на лейтенанта. – И мясо не ест. Только это трупак.
Я пошёл к штабу, стараясь держать лейтенанта на танке в поле зрения. Не было у меня доверия к этому «переболевшему». Трупак он и есть трупак, я их нутром чую.
Кваzи-людьми их начали называть только через пару недель. А потом – просто кваzи.
Я был уверен, что Михаил поведёт меня в какой-то центр кваzи по учёту населения. Или в управление здравоохранения – есть же здесь живые люди, значит, есть и больницы, и «скорая помощь». А как ещё искать «красивую женщину, предположительно работавшую на “скорой”»?
Но мы, неспешно прогулявшись по центру – мне показалось, что Михаил пытался отследить шпиков и вёл меня не самым прямым маршрутом, прошли по набережной Фонтанки, перешли через мост Белинского и через полчаса оказались в Басковом переулке, возле жилого дома номер 12.
Обычный старый питерский дом, которому лет полтораста. Ну то есть в Москве он стал бы украшением улицы и все восхищались бы тем, какой он дряхлый и облезший, какие у него разные по форме окна, какой красивый подъезд, простите – парадное, жаль, что решёткой перекрыто и надо входить через дверь для прислуги, радовались бы, что ни коммунисты, ни капиталисты по какой-то удивительной причине дом не снесли.
А в Питере таких домов в три этажа – хоть на завтрак ешь.
– Басков – в честь певца? – блеснул я эрудицией.
– Нет, в честь народа в Испании, – ответил Михаил. – В царское время тут находилось их консульство, пока большевики в угоду дружественному испанскому правительству не разорвали с басками отношения.
Всё-таки у кваzи очень плохо с чувством юмора. Я-то пошутил про Баскова, а он мне в ответ начал историческую лекцию читать.
Мы вошли в подъезд – тут был домофон, но, видимо, в городе кваzи отпала нужда держать подъезды запертыми. Да и впрямь, зачем? Алкоголь они не пьют, сексом практически не занимаются, писают очень редко. Вот и отпали три основные причины, по которым живые люди заходят в чужие подъезды.