Каюр

Грим

Он мог предпринять в таком состоянии все, что угодно. Например, десантироваться. Он как раз, не вставая с места, ковырял запоры пассажирской двери.

Я прокричал:

– Послушай, не делай глупостей! Погоди!

Он таки приоткрыл дверь. Наверное, в свое время через нее сбрасывали грузы жителям малых земель или выпрыгивал пожарный десант.

– Нет, брат, и годить нечего! И кстати: я у них на вооружении больше не состою!

Он смял и выбросил в дверь удостоверение и выписные бумаги.

Из динамиков донесся голос пилота:

– Эй, там! Насчет

всяких отверстий! Не открывать! Не соваться! Да и вообще держите руки в карманах, бля. А то катапультируюсь, и летите сами, как знаете.

– Как исправить? Слушай сюда.
– Каспар подсел вплотную ко мне, приобнял, я поежился. Попытался стряхнуть его руку, но он цепко держал меня за воротник.
– Вот ты все по белому ходил. Как невеста - в невинности и неведении. Как шахматный слон, что воли своей не знает. А ведь боженька нас, кроме всего прочего, чем человек славен, свободой выбора одарил. Помнишь Вазелина? Этот клерикальный неформал сейчас в Нагорную каторгу препровожден. Он говорил бывало: черное тоже необходимо для гармонии... Тоже, мол, Божий путь, устланный человечеством.

Я достаточно устилал собой путь человечеству и в ближайшее время рассчитывал на некоторую передышку.

– Все по белому да по белому...
– бормотал он.
– Все по белому да по белому - а давай прошвырнемся по черному? Сделаем ход конем. Взять и ступить белой ножкой с белой клетки на черную. Погулять по черному полю. Вот лузеры, чей образ жизни на образ смерти похож... Они говорят, что с черного поля возврата в белое нет. Мол, гуд переходит в бэд и никогда не бывает обратно... Вот и проверим, есть ли этот самый возврат. И так ли образ смерти убог, как его малюют.

– Может все-таки сначала по барам...
– пробормотал я, еще не понимая, насколько всё у него серьезно.

– Значит, сделаешь выбор недобровольно, - сказал он.
– Я его сделаю за тебя. Так что вали все на меня, как скоро пред Судией предстанешь. Я, конечно, имею в виду дознавателя из депо.

Я вновь шевельнул плечом, но его рука только крепче в меня вцепилась, а в шею что-то впилось. Я вскочил, успев оттолкнуть Каспара. Тот лениво окатился в сторону и даже вставать с полу не стал, глядя на меня насмешливо, лениво ожидая последствий.

– Внимание, на борту!
– раздалось из динамика.
– Кончай раскачивать воздушный корабль, затейники!

Самолет встряхнуло на одной из воздушных ям.

– Что ты принял, Каспар?
– спросил я, еле ворочая языком.

– А хрен его знает. Вот, написано: drug.
– Последнее слово он произнес в русской транскрипции.
– Ну, думаю, давай дружить.

– И что это всё значит?

Но произнести это уже не удалось. Речевой центр оказался заторможен. Ноги подкашивались, я опустился на принайтовленный тюк, отметив, что левой рукой держусь за горло, словно мне душно или вот-вот стошнит.

Дыхание, однако, было.

Каспар встал. Закинулся еще drug"ом.

Я попытался приподняться, но двигаться уже не мог.

– Хватит дергаться, полупокойник. Я тебе "клемантинку" вколол.

Безумная оная "клемантинка", по отзывам специалистов,

вначале тебя обездвиживала, а потом давала устойчивый параноидальный бред.

– Считай, что тебя уже нет почти, - бормотал Каспар, возясь у двери.
– Что умер с этого уровня. Удрал. Удрапал. Ударился в бега.

Я полулежал, привалившись спиной к обшивке, ощущая содрогание самолета хребтом. Слышал гул, голос Каспара, однако пошевелиться не мог, пребывая в полной беспомощности.

Язык вдруг сделался толст, словно сельдь во рту, которая к тому же протухла. И не повиновался мне, хотя вопросы были. Их становилось все больше.

– Не дрейфь, брат. Человеком движет тайная страсть к миру иному. Вместе пойдем, что нам в телесной тесности? Я могу и один, да что-то без друзей скучно. Каюром буду тебе, чичероне по черному. Реальная представа с эскортом, а не гоп-скачок на дурнячка.

– Эй, экстремалы! Вы там живы еще?
– подал голос пилот в свои микрофоны.
– У меня тут лампочка горит. Что с дверями?

– Не отвлекайся на нас!
– отозвался Каспар, хотя пилот его, скорее всего, не слышал.
– Меж собой мы разберемся. Покуда эта твоя фанера до Парижу летит.

Между делом и трепом он вскрыл еще одну ампулу и наполнил ее содержимым тот же шприц.

– Я и себе - видал? Внутримышечно. Ради тебя радею... Что движет мной? Коварство? Иль любовь? Да сам не знаю... Я как тот истопник, который вместо того, чтобы подкинуть дров, сам в очаг бросился.... Этим ширевом, брат Торопецкий, открывается виза вниз. Туристическая, по аду - Вергилий, помнишь? И пойдем, и пойдем... Сквозь термы и тернии, сквозь жар обжигающий и шипы... Сбросив одежду и тени плотные, обнажившись от кож... Как тебе пыточка?

Он бросил шприц на пол, наступил на него, как бы показывая, что дело касается только нас двоих и никого третьего в нашем предприятии не предвидится.

– Я тебе говорил про дежа вю? Прошлое, которое вдруг есть настоящее с предвосхищеньем грядущего в общих чертах. Дальше больше и хлеще будет. Вечность, в которой время: прошлое - настоящее - будущее - единой империей... Там чудеса! Там йети бродят! Газонокосильщики с косами стоят! И тишина! Впрочем, сам с минуты на минуту увидишь всё.
– Он внезапно сел у левого борта, словно у него подкосились ноги, как это только что было со мной. Однако ни дара речи, ни подвижности он не потерял. Очевидно, drug притормаживал, а то и совсем отменял некоторые фармакологические воздействия "клемантинки".

Он немного очухался, а потом сказал:

– Это с моей подачи тебя монах застрелил. Я и сам вслед за тобой бросился - посредством того же снайпера. Так сказать, посмертно последовал за тобой, да разминулись, не нашел я тебя в нетях. Потерял в белом шуме твою волну, да и сам потерялся. Так что этот трип будет повторный. А если надо, будут еще и еще - до последнего сдоха... У нас, брат, туры только туда. Не знаю, как ты обратно выберешься.

Эти всполохи откровений или безумия мне казались предвестием чего-то непоправимого. Гораздо более ужасающего, чем полное небытие. Я едва не сорвался в панику.