Казачья бурса
Шрифт:
Для хуторских ребят, выросших на речке и почти у самого моря, в этой прогулке не было ничего необычного — они смело выгребли на речной простор, а мне, недавнему жителю степи, даже невинная, мутно-зеленая глубина тихой речки показалась бездонной морской пучиной, жаждущей поглотить меня.
Я вцепился руками в смоляные борта и, видимо, сильно побледнел. Глядя на меня, Степка презрительно усмехнулся.
— Гляньте-ка! Ёрка испужался, — налегая на весла, засмеялся и Ваня Рогов. — Давайте искупаем его в Донце.
— Не надо! — забыв о мужестве, закричал я.
— Лучше устроим ему качку! —
У меня душа ушла в пятки…
Но вот байда выбралась на средину гирла. Частые, ноющие холодком волны застучали о крепкие, надежно просмоленные борта. Вокруг бурлила, перекипала и пенилась весенняя мутная вода. Волны будто смеялись над моими страхами, плескались игриво и звонко.
Над нами сияло небо удивительной апрельской голубизны. Ослепительно, как зеркальные осколки, сверкали на волнах солнечные блики. По обеим сторонам уплывали назад лохматые, покрытые рыжими камышовыми зарослями берега. Казалось, речка все расширялась и берега уходили от нас все дальше. Да и хутор, раскинувшийся по крутому каменистому взгорью, отступал назад, словно распадался на маленькие белостенные хатенки, издали похожие на разбросанные в беспорядке айданы.
Солнце пригревало, плавное движение байды успокаивало. Над нами кружили серые острокрылые птицы с длинными горбатыми клювами и пронзительно кричали, как бы предупреждая нас о чем-то. Я уже освоился и не испытывал страха. Ощущение свободы и легкости охватывало меня.
Я готов был признать, что быть рыбаком не так уж плохо, а главное — куда интереснее, чем сидеть за партой, когда Степка вдруг поднял весла, обернулся на дрожащую от солнечного сугрева водную даль, прислушался, подставив ветру правое, здоровое ухо. Каюк закачался на волнах легкой зыбкой.
— Беда, ребята! — тихо произнес Степка. — Кажись, пихра [5] гонит наших. Повертаем обратно.
Я еще не знал, что такое пихра, но испуганные, построжавшие лица товарищей встревожили и меня.
5
Казачьи команды, охранявшие заповедные воды донских гирл.
— Откуда ты взял, что гонит? — недоверчиво спросил, Ваня Рогов.
— Разве не чуешь? Машина «Казачки» клохчет. Прислушайся.
Я тоже задержал дыхание, стараясь услышать то, что услыхал Степка, и понять, что так испугало моих дружков и вдруг на какой-то миг я уловил слабое пыхтение, похожее на надоедливые выхлопы трубы рыбинской паровой мельницы.
— Нет сумления — «Казачка»… Это она, паскуда, гонит наших рыбалок вон за тем коленом, — сказал Степка и, сильно загребая веслами, стал разворачивать байду, ставя ее носом обратно, к хутору. — Прижимай к берегу… к камышам… Живо! — скомандовал он неузнаваемо сердитым голосом.
— А что такое «Казачка»? — наивно спросил я.
Степка не ответил, надменно сжав губы.
— Катер такой… паровой… На нем пихра ездит… Гоняется за рыбалками, — пояснил Афоня Шилкин. — Могут подстрелить, а поймают — сразу в тюрягу.
Лицо Степки вновь стало мрачным и злым. Он и Ваня Рогов гребли изо всех сил, не отрывая глаз от залитой солнцем водной глади.
Байду прижали к самому берегу, погнали к хутору под тенью сухих камышей.
Я сидел на корме ни жив ни мертв. Мне мерещились хуторской атаман, полицейские, «высидной дом». Казалось, что все мы, выплыв без чьего-то позволения в придонские гирла, совершили неслыханное преступление, за что всех нас посадят в тюрьму. Непролазный старый камыш и чакан теперь пугали меня. Я даже вспомнил о морских пиратах, которых изловили и повесили на реях мачт их же кораблей.
Внезапно за поворотом гирла резко захлопали выстрелы, и апрельский безмятежно-теплый воздух прорезали грозные крики:
— Стой! Стана-и-ись!
И вслед за этим совсем близко послышались выхлопы паровой машины. В тот же миг из-за гребня вырвался черный дуб, несущийся с большой скоростью. Семь пар гребцов поднимали и опускали весла одновременно, и от этого дуб походил на низко летящую над водой громадную птицу. Черная птица, тяжело и ритмично взмахивая тонкими крыльями, быстро приближалась, и чем ближе она становилась, тем заметнее терялось сходство лодки со сказочной птицей, тем быстрее принимала она свой подлинный вид. Я впервые увидел такую большую лодку, на которой сидело столько человек. Они гребли так слаженно и мощно, и плыла она так быстро, что трудно было разглядеть, кто сидел в ней.
И все-таки я успел заметить и обнаженные взлохмаченные головы гребцов, и обливающиеся потом медные от загара бородатые лица, и сваленные на корме сети, на которых лицом к небу неподвижно лежал какой-то дядька с закрытыми глазами и сложенными на груди руками. В его неподвижности было что-то необычное, пугающее. Лежавший был огромного роста, могуч в плечах, ноги его в рыбацких чоботах с отвернутыми голенищами безжизненно свисали с вороха сетей.
— Папаня! Папаня-я! — вскакивая и бросая весла, вдруг дико закричал Степка.
Никто не отозвался с дуба. Он промчался мимо нас в полном безмолвии, как черный призрак «Летучего голландца», пугавший когда-то суеверных моряков.
Лицо Степки побелело, исказилось ужасом.
— Папаня… папаня… — бессвязно бормотал он, растерянно озираясь.
— Что? Что ты, Степа? — дрожащим голосом спросил Ваня Рогов. — Чьи это рыбалки?
— Чьи, чьи… Наши. Не видишь?.. А на корме отец лежит, должно, ранетый… — сквозь злые слезы ответил Степка.
Ужас опахнул всех…
— Вот… Я же говорил… — начал было Афоня Шилкин и тут же осекся.
Из-за косы вывернулся катер и несся за дубом на всех парах. Его высокая нелепая труба изрыгала дым, темно-рыжим облаком выстилавшийся по водной глади. На палубе стояли казаки с винтовками. По чьей-то команде они то и дело вскидывали ружья и стреляли.
Мы лежали на дне байды, прижимаясь к смолистому днищу. Мне показалось: пуля уже сразила меня, но я все еще живу и смутно надеюсь, что вижу ужасный сон. Однако все, что я видел и слышал, было действительностью: голубой, сияющий весенний день, черный дуб, неподвижное тело Степкиного отца на корме, длиннотрубный, похожий на черепаху катер, мечущий вдогонку рыбакам пули…