Казачья бурса
Шрифт:
Я смотрел на Домнушку, и мной овладело противоречивое чувство: щеки мои горели от стыда за нее и в то же время хотелось любоваться ею…
А Домнушка, судя по ее сияющим глазам и хмельной улыбке, веселилась от всей души.
Рябой пихрец вдруг сорвался с табуретки, хлопнул ладонями по шароварам с алыми лампасами, ударил каблуками о земляной пол и, подбежав к Домне, обхватил ее за талию, ухнул по-сычиному, закружился вместе с ней по хате.
Мне стало противно смотреть, как пихрец обнимал Домну. Я отшатнулся от окна и побежал прямо через левады к рыбинскому двору. И тут же я услыхал, как позади дзинькнула
Я уже перемахнул через перелаз, когда меня догнал Труша. Переводя дыхание, он мстительно и жестко, словно окончательно порывая со своим чувством и смеясь над своей глупой ревностью, проговорил:
— Все-таки я запустил в ихнее окошко кирпич. Нехай помнют. А теперь давай тикать.
Со стороны левады Ширяйкиных быстро приближались возбужденные голоса. Мы побежали что было духу через баз во двор Рыбиных. Потом, отдышавшись, сидели, не зажигая огня, в кухне, и Труша, устало ворочая языком, говорил:
— Ну, вот и кончилось мое ухажерство. Видать, не повернешь Домну на правильную стежку. Пропадет она. А я завтра ухожу — не могу больше глядеть, как измываются над ней.
Утром, собрав в узелок немудрящие пожитки, он попросил у Матвея Кузьмича расчет, простившись со всеми, ушел, не сказав куда…
Рыбины вскоре наняли нового работника, бобыля, но и тот продержался у них не более месяца: был на редкость соплив, и его уволили.
Хозяйство Рыбиных заметно оскудевало. Матвей Кузьмич запивал чаще, паровая мельница не работала месяцами, и Неонила Федоровна впрягала в домашнюю работу всю семью — Аникия, Фаю, Марусю, меня. Мы вспоминали послушного, безответного Трушу: как он один мог так ловко и быстро управляться со всем хозяйством?
Раскрытие тайны
За три года, пока я учился в церковноприходской школе, семья наша пополнилась двумя членами. Прибавление семейства в те годы всегда ложилось большим бременем на плечи его главы. Рождение еще двух сестер не вызвало восторга и во мне: я уже испытал, как трудно нянчить малышей.
Помню, вернулся я с зимних каникул и без особенной радости сообщил Рыбиным о рождении сестры Дуни. Матвей Кузьмич, неодобрительно покачав головой, сказал:
— Девка родилась — плохо. Там, где бедность, всегда девки рождаются.
Неонила Федоровна откровенно насмешливо фыркнула:
— К чему это отец старается? Аль приданого много накопил?
Не прошло и двух лет, как родилась третья сестра, и я услышал, как Неонила Федоровна сказала с досадой:
— Тьфу ты, господи! Вот наказание! И о чем они только думают — нищих плодют.
Но тут же спохватилась, закрестилась, шепча молитву, — сама она в ту пору ходила с большим животом.
Я часто слышал, как она подолгу молилась по ночам у божницы:
— Господи, Исусе сладчайший, дай-ба мне родить еще одного сыночка. Девчонок не давай. Прости мне, богородица-заступница, мое прегрешение! Девчонок у меня уже двоечка, с ними только яблочки да капусту сажать, а сыночек — это еще один казачий пай, господи!
И молитва ее была «услышана». Как богатой, ей более повезло: в самый великий пост разродилась она мальчишкой, таким же чернявым и смуглым, как Аникий. Ликованию Матвея Кузьмича не было границ: сам господь-бог признавал за ним право иметь сыновей, стало быть, не таким уж недостойным числился он на небесах.
Крестины Коли праздновались на пасху, с шумом и гульбой. На радостях Матвей Кузьмич вновь чуть было не сорвался и не запил горькую на целую неделю, да вовремя остановился.
Рождение же наших девочек ничем особенным не отмечалось, но росли они не менее быстро, наполняя старый адабашевский дом требовательными криками. Мне приходилось смотреть за ними в оба, таскать по очереди на руках и порой с ними бывало даже весело.
Я уже узнал, что такое девичье приданое, с беспокойством оглядывал нашу более чем скудную обстановку, состоявшую из трех самодельных табуретов, такого же грубо сколоченного стола и единственной на всех железной кровати. Сундук матери в счет не шел, это была семейная реликвия, — крепкого, орехового дерева, отполированный по всем правилам столярного искусства, с медными ручками и замками со звоном. Он занимал весь угол. В нем многие годы хранилась подбитая рыжим лисьим мехом девичья шуба матери, в которой она приехала на Дон. В ней мать собиралась вернуться на родину, берегла ее пуще своего глаза, каждую осень и весну пересыпала нафталином. От долгого лежания верх шубы позеленел, мех стал высыпаться…
Странным и совсем не похожим на других домовитых крестьян был мой отец. На земле ему, казалось, ничего не было нужно, кроме пчел, сада, чьи бы они ни были, удовольствия возиться на пасеке или сидеть на улье, покуривая из длинного камышового мундштука, прислушиваться к пению пчел или любоваться восходами и закатами. Слушая, как мать упрекала отца во время ссор, я начинал понимать всю разницу и несоответствие их натур.
Мать выросла в зажиточной семье деда-мельника, в детстве ее баловали, даже учили в школе, потом, девочкой, отдали в барский дом. Сестры-барыни, старые девы, тоже не слишком неволили ее черной работой, хорошо одевали, стараясь сделать из нее кроткую и послушную «постельную» девушку-горничную.
Добрый, но грубоватый отец мой, со своими крестьянскими замашками и житейским правилом быть властелином молодой жены, подчинять ее во всем своей воле, увез ее из теплого уюта обеспеченной семьи, из барской девичьей прямо в дикую степь, в дырявый балаган, в чужую и жестокую среду. Было отчего растеряться, затосковать, пролить первые слезы…
А отец особенно и не стремился приобрести собственный благоустроенный дом или усадьбу. Он привык бездомничать смолоду, питая полное отвращение к крестьянской собственности и стяжательству. Его совсем не тянуло домой на родину, к пустым и холодным углам завалюхи-избы, к жалким десятинам малоплодородной земли, к житухе впроголодь.
Случались урожайные для медосбора годы, когда у отца заводились деньги, и он мог при особом тщании и упорстве приобрести себе и хату, и свои клочок земли, и кое-какую живность. Но он уклонялся от этого. Он был из тех людей, которые делали только то, что любили, и по гроб жизни не изменяли какой-то тайной своей мечте…
Земледелием заниматься он не хотел да по-настоящему и не умел. Равнодушие отца к домашнему благоустройству, его бессребреничество смолоду только удивляли мать, а потом выводили из себя; на этой почве у них разгорались частые ссоры.