Казаки

Костомаров Николай Иванович

Как много и правды и поэзии в этих незабвенных словах последнего из деятелей южнорусской истории XVII века, этой кровавой гетманщины, этого периода стремления к образованию на юга-западе России независимого государства с польскими началами политического и гражданского строя, стремления, которому осуществиться помешало не только столкновение неблагоприятных политических обстоятельств, но еще совершенное нежелание массы народной! Что касается до личности самого Мазепы, то она еще ожи-

дает беспристрастной историщ которая бы изобразила его, не подчиняясь отнюдь влиянию взгляда, извинительного в первой половине XVIII века, но неуместного теперь, когда споры порешены, все улеглось, все прошло, былью поросло, и настала пора вести давно забытые события в колею действительности.

Все это я привел здесь, чтобы представить г. Падалице, что масса южнорусского народа не получила благодеяний от Польши, за которые требуют от нас благодарности поляки за наших предков. В опровержение моего мнения, г. Падалица может указать мне на те следы образованности, которые проявились в XVII веке в киевской академии и при посредстве малороссиян вошли в общее русское образование. Здесь взгляд его будет на своей стороне иметь долю истины, но не следует забывать, что у нас идет речь о массе народа, оставшейся за пределами влияния этого образования.

Г. Падалица говорит: «желательно, чтобы исторические писатели смотрели на историю нашу с высшей точки зрения. Хищения и негодования за частые злоупотребления давно уже утроили расчет между экономом и хлопом. Раздувать ту самую кучу угольев, которую время покрыло пеплом, — значит протягивать в бесконечность племенные ненависти и держать в напряжении побуждения черни, которые бы привели ее, в эпоху разнузданности, до тех пор поступков, как в былое время. Это не призвание историка, которого священная обязанность есть давать беспристрастный суд и называть вещи их настоящими именами. Пусть г. Костомаров захочет только оставить похвальбу и досадливость, и убедиться, что учреждения Речи Посполитой, эти основы каждого политического тела, никогда не заграждали Украине дороги к развитию народной жизни, были благородны и мудры, а их портило только приложение к делу>>. Не спорю против благородиости и мудрости польских учреждений, — пусть они будут не только мудры, но хоть премудры; но то несомненно, что народ в Украине их не желал и противился всяким попыткам строить на них общественное здание. Г. Падалица ошибается, обвиняя меня в том, будто я раздуваю уголья, давно покрытые пеплом, одним словом, тогдашнюю народную ненависть. Что же делать с историею? Где же правду деть? Шила в мешке не утаишь. Г. Падалица, написавши в трех нумерах «Виленского Вестника» возражение, не опровергает однако фактически того, что я говорил, а сводит речь на происхождение козаков, о чем я не толковал с г. Соловьевым, соглашается со мною в значении, какое имели козаки для народа по симпатии к ним народных масс, соглашается и в том, что козаки, при других, как я сказал, обстоятельствах, были способны и к организации государства, и в том, что приведеиные мною слова Хмельницкого: согрешит князь, урижь ему шею; согрешит козак — и ему тежь зроои, ото буде правда, — превосходно выражают идею справедливости, тогда как приведеиная мною же польская пословица: chlopa na pal, panu nic, szlachcica na weze изображает неравенство сословий перед лицом закона; признает справедливость того, что народ терпел от своевольства официалистов и урядников (а не шляхты? Боже сохрани!), признает, что в Польше господствовала полная необузданность и безуп-равность. В чем же опровержение? За что же нападает на меня г. Падалица? Ему хочется доказать, что виною были злоупотребления, а не права (хотя на это у нас тоже есть в запасе пословица, говорящая, что польские права походят на паутину: овод пробьет сквозь них, а муха пропадет, bak sie przebije, а mucha ginie), что, напротив, польские права и учреждения были превосходны. Что же? поздравляем с этим г. Падалицу и всех польских патриотов. Для них же лучше. Да нам-то что до этого! Да и нашей истории с этим нечего делать! Пусть себе эти права и учреждения будут мудрее всех прав в мире, довольно с нас того, что сам г. Падалица, признавая их мудрость и благородство, сознает, что исполнение их никуда не годилось. Вот ни дать ни взять наши московские славянофилы с старою московскою Русью (которую они хотят навязать в идеал всем славянам, как польские патриоты нам свои права): у них всему оправдание: и воеводскому кормлению, и домостроевой плетке, и чему угодно; и действительно, стоит рассматривать явления с их идеальной стороны, задать себе вопрос, как это явление быть должно — тотчас и придешь к светлой стороне. Да что нам в этой светлой стороне'^Историку дело не в том, чем такое-то учреждение, такие-то устройство было бы, а в том, чем оно в самом ,дбйе было. Вот совре-мениому юристу с современными учреждениями иное дело; он может отличить злоупотребление учреждения от его идеи, он может и должен указать, что такое-то учреждение, такой-то закон сами по себе хороши и могут принести хорошие плоды, если бы не препятствовало то и другое, и потому необходимо отстранить, искоренить то и другое. Но такое учреждение, которое давно отжило свое время — для чего историку отделять его идею от исполнения? Тут злоупотребления могут быть фактом. Если закон был хорош,

да не исполнялся — на что нам его светлые стороны и почему могу сказать я, что он хорош? Хорошо то, что практически хорошо — что сознавалось хорошим, чем дорожили современники, то исторически было хорошо. Конечно, учреждения шляхетские хороши были для шляхты и она ими дорожила, но вовсе не хороши были для массы, которая, как всегда бывает, под угнетением привилегированных сословий, страдает оттого, что было хорошо доя первых. Что из того, если мы будем указывать на факты — г.г. поляки будут соглашаться, а сами станут только пояснять, что это злоупотребления? Хорошо: пусть и злоупотребления, но если они были очень часты, а с этим соглашается сам г. Падалица — то от этого легче ли было тому народу, который от них терпел? Это напоминает, медика, который объясняет причины смерти умершего, утешая его домашних тем, что у покойника была такая болезнь, и что смерть произошла оттого-то, как будто домашним легче оттого, что врач объяснит происхождение болезни, которую уже нельзя вылечить. Ведь уж двести лет прошло, как нет тех поляков, ни тех казаков, о которых вдет речь!

Далее г. Падалица говорит: «зачем г. Костомаров не вспомнит известного ему ответа короля Владислава, данному казацким послам на жалобы, принесенные перед его треном: вы носите сабли и можете достать себе права? В признании справедливости этого дела лежит и основание справедливости. в отношении Руси». — Этот ответ (если только он был в самом деле) говорит вовсе не в пользу ' справедлив ости поляков в отношении Руси. Этот ответ показывает, напротив, с одной стороны совершенное разложение общественного порядка в Польше и высшую степень несправедливости, какую терпели те, которые жаловались; с другой неспособность, двоедушие и коварство короля, посягавшего на спокойствие края, и збравшего его правителем; в благодарность этот правитель подущает одних граждан против друтх и устраивает междоусобную войну!

– «За то, продолжает г. Падалица, что куролесил эконом на хуторе, а паи давал ему поблажку, справедливо ли взва- ' ливать вину на народ и закон? Не все ли это равно, что приписывать влиянию варварского права кроткое управление какого-нибудь деспота? Костомаров дополняет реестр оскорблений; он у него длиннее, чем тот, который был подан Хмельницким королю!»

Выражение взваливать вину (zwaliac wine) в том значении, в каком принимает его г. Падалица, вовсе неуместно

в истории. Я никогда не думал взваливать вины ни на кого, кроме века, известного развития понятий и стечения обстоятельств. Вопрос в том, терпел ли народ от панов и шляхты. Терпел, очевидно терпел, и даже был выведен из терпенья: а это одно показывает, что терпел много и сильно!

Но в этом невинен целый народ польский? Что значит невинен? Не участвовал? Конечно, не участвовали те, которые поставлены были в невозможность участвовать. В этом невинно польское право? Опять-таки, что значит невинно? Истекли ли из польского права эти угнетения? Конечно, истекли, потому что по праву польскому владелец имел в своем имении юрисдикцию, следовательно, право предоставляло ему широкое поле произвола. Г. Падалица лучше бы потрудился привести нам то, что следовало было для простого народа, для хлопов в их ограждение, а потом показал бы, как это исполнялось. Вот этим бы он мог вразумить нас на счет высоких достоинств своих предков. А ссылаться на право и выхвалять его без фактов — ведь это слова и более ничего! Неоднократно слышал я от многих поляков подобные намеки на. превосходные качества их права, неоднократно уверяли они, что угнетение простона-родия если и было, то не на основании польского права, И по этому поводу неоднократно перебирал с «Volumina Legum». Я усерднейше прошу г. Падалицу показать (не мне, а всем нам, русским) такие постановления, которые охраняли хлопа от произвола пана и вместе с тем показать, что всякие утеснения, будучи злоупотреблениями, могут считаться исключительными явлениями. Пока этого не сделают поляки, все их апологии будут бесплодны: мы будем против них выставлять исторические факты, а они будут отражать нас фразами! Но если бы они и доказали, что их права были превосходны и утешительны для народа, то остались неопровержимые громады частных случаев, показывающих горькое его положение, и их доказательства все-таки мало бы принесли им пользы. Положим,. что мы бы тогда не обвиняли права польские; факт от этого не перестал бы оставаться тем же, чем прежде был; так точно и в сравнении, приведеином г. Падалицею — противоречие варварских законов с правлением кроткого деспота не заслонило бы факта народного сознания о счастливом времени, проведеином под властью этого деспота.

Укор, делаемый мне г. Падалицей в том, что у меня реестр оскорблений полнее, чем у Хмельницкого, наивен. Г. Падалица не сказал своего мнения об этом реестре, cnpa-ведлив ли он или ложен; если справедлив, то я не подлежу за то укору.

Г.г. полякам патриотам очень не нравится, когда мы открываем дурные стороны в их прежней истории; им кажется, как будто бы это делается в намерении досадить живым. Вот исходный пункт этого неблаговоления к осмеливающимся заниматься русскою историею в соприкосновении с Польшею. Сознаемся с полною откровенностью, что с нашей стороны здесь есть поводы; были у нас писатели, работавшие над прошедшим с намеком на настоящее; но г.г. поляки должны же отличать от них тех, которые в прошедшем не видят ничего, кроме прошедшего. Смею уверить г. Падалицу, что ни в прежнем своем сочинении «Богдан Хмельницкий», ни в возражении г. Соловьеву я не думал и теперь не думаю о живых поляках. Едва ли справедливо, чтобы мы, по словам г. Падалицы, «будучи тесно связаны прежнею солидарностью доблестей и заблуждений, теперь должны быть связаны и солидарностью покаяния». Не в чем нам каяться перед поляками и полякам перед нами (под словом нам я разумею круг людей одних нравственных убеждений). Что делали наши предки — нам-то что до них? Можем хладнокровно и беспристрастно описывать их историю, можем даже иногда наклониться сердцем к тому или другому прошедшему явлению, по свойственной человеческой натуре невозможности сохранить полнейшую объективность воззрения, но не станем отнюдь переносить на живых то, что может относиться исключительно к мертвым. Живой о живом пусть живое и думает! ^–

Мертвый — мирно в гробе спи,

Жизнью пользуйся живущий!

1 июня, 1860 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

к <<Тарасу Бульбе>> Н. В. Гоголя

«Тарас Бульба>> считается одним из лучших произведений Гоголя. Предмет, избранный сочинителем, относится ко времени борьбы малороссийских козаков с поляками, , борьбы, начавшейся в конце XVI столетия и продолжавшейся почти все XVII столетие, с участием всего малороссийского народа.

Начало козаков произошло так. Везде и всегда были люди, не имевшие своих хозяйств, люди бездомовные, снискавшие себе пропитание поденным трудом. Таких было немало на Руси, когда она терпела частые разорения от татарских набегов. В южной Руси такие бездомовные люди ударились на рыбный промысел и стали ходить на днепровские пороги, где было большое обилие рыбы. Но ходить туда было небезопасно; вокруг по степи бродили татары, и рыболовы должны были ходить на свой промысел не иначе, как ватагами или дружинами и притом вооруженными. Для таких шатавшихся бездомовных людей усвоилось тогда название козатс, перешедшее к русским от татар. Слово козак значило вольного человека, а тот, кто не имел оседлого имущества, точно был волен, потому что в то время все подати и повинности платились с имущества.