Казанский альманах. Гранат
Шрифт:
Она пересилила обиду, сделала последнюю попытку объясниться:
– Повелитель, вы поступаете неосторожно, скоро от вас отвернутся все, даже духовенство! Вашим именем начинают пугать детей, а крымцев ненавидят все. Остановитесь, Сафа, пока не поздно!
Лицо Гирея покрылось красными пятнами, казалось, он едва сдерживался, чтобы не поднять руку на жену. Хан справился с собой, но ярость требовала выхода. Он грубо ухватил Сююмбику за руку и подтолкнул её к распахнутому окну:
– Смотри! Видишь, там отряд моих крымцев, которых все так ненавидят? А они день и ночь охраняют мой дворец, меня и вас – моих жён! – Он перевёл дыхание, стараясь говорить спокойней: – Как думаешь, прекрасная ханум, что было бы с тобой, если бы удался заговор сиятельного карачи Булат-Ширина? Ты бы осталась
Сююмбика спрятала лицо в ладонях, отчаяние овладело женщиной. Впервые она поняла, что разговаривает с мужем на разных языках, ему никогда не понять её стремлений, а ей его! Она тоже, как и Сафа-Гирей, ненавидела московитов, которые вмешивались в судьбу дорогого ей народа. Но она не считала, что правильный выход из положения тот, который избрал повелитель.
«Он всего лишь крымец! – горестно подумала она. – Он один из них, и в этом всё дело! Сафа никогда не предаст их, он лучше уничтожит всех казанцев и подведёт ханство под руку турецкого султана. Прав ли мой муж, знает лишь Всевышний. О Аллах! Вразуми нас, несчастных, направь на путь истины!»
Сююмбика опустила руки, на бледном лице не было ни слезинки. Гирей с удивлением наблюдал за ней: «Что за женщина! Любая другая обливалась бы слезами или умирала от страха. А эта смотрит, как каменная, нет слёз в её глазах, но нет и тепла».
– Как вам угодно, господин, должно быть, вы знаете, что делаете.
Он хотел её задержать, но не успел: Сююмбика выскользнула из дверей. Наступившей ночью он послал за ней евнуха, но гаремный слуга вернулся назад один. Ханум передавала, что она больна и не в силах исполнять супружеские обязанности. Сафа-Гирей понял: Сююмбика сердится, и решил не трогать её, пока не утихомирится буря, пронёсшаяся над семейным кораблём. В эту ночь и в последующие повелитель утешался в объятиях наложниц. А Сююмбика чувствовала порой, что их большая любовь терпит крах, как терпело поражение правление Сафа-Гирея.
Наступила зима. Она не принесла мира в напряжённые отношения между казанцами и ханом. Вскоре донеслись тревожные вести с русских границ: великий московский князь прибыл во Владимир и начал собирать полки. Повелитель насторожился, он ощутил новую опасность, грозящую со стороны Москвы, и разослал по всей Казанской земле гонцов с приказом бекам, мурзам и огланам явиться в столицу для её обороны. Но к городу прибыли лишь отряды приверженцев крымского правления. Оппозиция воспрянула духом, и в месяце зуль-каада 952 года хиджры [7] назрело то, чего больше всего опасалась Сююмбика-ханум.
7
Зуль-каада 952 год хиджры – январь 1546 года.
В этот день на базарных площадях мурзы, беки и огланы из стана заговорщиков собирали народ. Перед толпой они выступали с пламенными, зажигающими речами:
– Слушайте, казанцы! И не говорите, что вы не слышали! Хан Сафа-Гирей превысил власть перед Аллахом и людьми! В гордыне своей он возвысился над всеми казанцами, приблизил к себе чужаков-крымцев!
– Скольких знатнейших людей – гордость нашей земли, предал он позорной смерти? А сколько уделов роздал крымцам?
– Как долго будет дозволено им грабить народ, копить казну и отсылать её в Крым?!
Гневные слова падали в благодатную почву. Толпа всё увеличивалась, волнение нарастало, уже слышались отдельные выкрики с призывами идти на ханский дворец. На улице стоял сильный мороз, обычный для этого времени года, но люди ничего не чувствовали. Мужчины слушали выступающих, сжимали крепкие кулаки и яростью загорались глаза. А из Соборной мечети, покинув молитвенный приют, двинулась процессия во главе с сеидом Беюрганом. Сеида сопровождали благочестивые шейхи, муллы и имамы. Впереди процессии в фанатичном танце кружили дервиши. Они, как крылья, раскидывали полы своих дорожных плащей и взмахивали массивными посохами – извечными спутниками в долгих дорогах. Суровы были лица аскетичных монахов, зычны крики мощных глоток:
– Слушайте, слушайте все!
– Собирайтесь на базарной площади!
– Идёт сам сеид!
– Всевышний будет говорить устами сеида!
Люди, послушные призывам дервишей, выходили из своих домов, устремлялись к базарной площади. Огромная толпа расступилась, пропуская служителей Аллаха. Сеид Беюрган взобрался на возвышение, воздел узловатые старческие руки к небесам:
– О правоверные! Тяжёлые времена пришли на нашу благословенную землю. Гяуры топчут наши поля, жгут дома и убивают правоверных. Но страшней гяуров появился враг у Казанской земли: крымский выродок коварной змеёй вполз в ханский дворец и управляет нами! О правоверные! Пусть ваши глаза увидят, а уши услышат! Он с нами одной веры, но он хуже гяура нечестивого. Крымец затягивает петлю на шее нашего народа и смеётся, глядя на его мучения. О правоверные! Не прощайте своих обид и оскорблений, не прощайте потоков крови благородных мужей, пролитых злодеем! Не прощайте слёз жён и детей мученически казнённых карачи!
Толпа кричала, потрясала кулаками, некоторые плакали. Над головами людей плетью взвился пронзительный крик:
– Веди нас, благочестивый сеид! Изгоним злодеев-крымцев с нашей земли! Долой хана Сафу!
– Лягыйн!!! [8]
Вмиг всё переменилось. Со всех сторон нукеры мятежных беков несли охапками сабли и ятаганы, самые нетерпеливые вырывали крепкие колья из изгородей. По кривым улочкам с визгом пронеслись всадники. Все бросились к цитадели.
Повелитель, которому доложили о беспорядках в столице, не сидел сложа руки. Крымская гвардия, вооружённая до зубов, перекрыла ворота, ведущие на Ханский двор. Закрывать ворота крепости не было никакого смысла: дома и дворцы мятежных эмиров на Кремлёвском холме кишели казаками и повстанцами.
8
Лягыйн – слово, выражавшее наивысшую степень презрения, своего рода проклятие.
Сафа-Гирей в кольчуге и полном боевом вооружении вскочил на подведённого скакуна. Конь горячился, из его ноздрей струился пар, ложился серебристой изморозью на роскошную гриву. Оглан Кучук командовал крымской гвардией, по его приказу распахнули ворота. По снежному насту заскользил десяток крытых кожей кошёв с жёнами, детьми и наложницами хана. Обоз под охраной ногайцев Сююмбики-ханум спешил покинуть взбунтовавшийся город. В одном из возков откинулся кожаный полог, в проёме мелькнуло бледное лицо Сююмбики, старшая ханум с укором взглянула на высокородного супруга. У Сафа-Гирея неприятно заскребло на сердце: «А ведь она предупреждала, Сююм всё заранее предвидела…» Но разумные мысли залил ничем не сдерживаемый гнев: «Как они смеют?! Как посмели чёрное быдло и их трусливые вожаки, прячущиеся за спину простолюдинов, заставлять меня, потомка великого рода, во второй раз покинуть Казань? Никогда! Никогда я не оставлю этот город! Всех уничтожу, всё залью кровью непокорных! Здесь надолго запомнят руку настоящего хана!»
Подскакал Кучук, склонив голову, доложил:
– Повелитель, они идут!..
Бесконечной казалась зимняя дорога, бескрайние белые поля расстилались до самого горизонта. Кое-где зубчатой стеной вставал заснеженный лес. Мороз охватывал тела и души беглецов, и в ледяном безмолвии слышались скрип полозьев, храп лошадей да редкие вскрики возниц. Изгнанный хан в угрюмом молчании возглавлял караван со своим гаремом. Здесь было всё, что осталось у Сафа-Гирея от его огромного богатства. Да что богатство, он потерял преданных людей. В страшной жестокой сечи, которая продолжалась до самой ночи, полегла на улицах Казани ханская гвардия – его гордость. Самого повелителя чудом спас Кучук, и под покровом ночной темноты вывел господина к подземному ходу. Следом выбрались два десятка нукеров. Некоторых из них – израненных и обессиленных, приютили в приграничном ауле Ия. Теперь осталась позади покрытая льдом речушка Кинельчеку, отсюда начинались ногайские улусы, их необъятная степь.