Казанский альманах. Гранат

Коллектив авторов

Ногайский повелитель вскинул подбородок, сверлил взглядом продолжавшего стоять перед ним зятя. А тот вдруг предложил, и в голосе его беклярибек услышал молящие нотки. О, как несвойственно было гордым Гиреям молить!

– Отец, прошу вас, давайте прогуляемся по саду.

Юсуф продолжал безмолвствовать, он пытался разгадать просьбу зятя. Что крылось за этим: дерзость, желание уйти от ответственности или нечто иное? Гнев мешал думать, и ногаец прикрыл непослушные веки, и только тогда понял замысел зятя: тот стремился увести беклярибека подальше от посторонних ушей, от мурз и нукеров, толпившихся у трона. Поразмыслив, Юсуф решил дать шанс Сафа-Гирею оправдаться, да и прав его неразумный зять, это семейный разговор, и чем меньше людей о нём узнает, тем будет лучше для всех. Кивком головы мурзабек отослал

свиту и, не спеша, проследовал в сад. Следом за ним шёл Сафа-Гирей. Отстав на почтительное расстояние от обоих правителей двигалась личная охрана.

В запустелом саду у кустов роз, высаженных вдоль песчаной дорожки, возился седой садовник-китаец. Беклярибек постоял около старика, заложил руки за спину и медленно пошёл дальше. Он давал Сафа-Гирею возможность начать разговор первым, чем его зять и воспользовался.

– Я знаю, отец, – начал он, – что виноват перед вами и Сююмбикой-ханум. И единственное моё желание – загладить вину. Дайте мне воинов, беклярибек, и клянусь, уже этим летом ваша дочь воцарится в казанском дворце.

Юсуф остановился, задумчиво разглядывал расшитые носы своих ичиг.

– Прошу вас, отец, – ещё тише добавил Сафа-Гирей, – позвольте мне увидеться с Сююм. Слышал, она больна, моё сердце разрывается от беспокойства и тоски. Я очень люблю её, отец.

Ещё долго безмолвствовал Юсуф, в тяжком раздумье скользил взглядом по начинавшим распускать свои клейкие зелёные листочки яблоневым ветвям. Он видел и не видел их. Молчал и Сафа-Гирей, склонив голову и ожидая решения своей судьбы.

Голос доселе молчавшего беклярибека был хрипл и полон душевной боли:

– Ещё вчера, Сафа-Гирей, я желал срубить твою голову за бездарное правление, за то, что ты едва не погубил мою дочь! Но видно, есть у тебя, хан, свой ангел-хранитель, и, волею Аллаха, этим ангелом стала моя Сююм. Сегодня утром, больная, она поднялась с постели и отправилась ко мне. Она просила пощады для тебя. Тебя, недостойного целовать её следы! – Беклярибек с трудом подавил внезапно вспыхнувший гнев и продолжил: – И просила она, о чём просишь ты: дать тебе войско и отправиться отвоёвывать Казанский юрт. Она просила сделать это как можно быстрей, потому что дитя, которое ханум носит под сердцем, должно появиться на Казанской земле. А дети, как ты знаешь, Сафа, не умеют ждать!

– Дитя?! – Казалось, разверзнись сейчас под ногами земля, и то Сафа-Гирей не был бы так поражён. – Сююмбика ждёт ребёнка? О Всевышний!

– Ты можешь призывать кого угодно, – ворчливо заметил старый беклярибек, – а я считаю чудом, что после всего, что она пережила в степи, ребёнок не покинул материнского лона. Значит, он будет цепко держаться за жизнь!

Юсуф улыбнулся и вдруг, вспомнив ещё кое о чём, добавил:

– Я дам тебе воинов, но одну клятву хочу взять с тебя.

– Поклянусь во всём, что пожелаешь, отец.

– Клянись, что если у ханум родится сын, свой трон завещаешь ему!

Гирей легко вскинул руку:

– Клянусь, это будет самым горячим моим желанием, и я всё сделаю для его исполнения.

– Ну, а теперь, – вздохнул Юсуф, – ступай к жене. Она уже заждалась.

Глава 22

Сафа-Гирей словно на крыльях взлетал по лестнице, ведущей в гарем беклярибека Юсуфа. Служитель едва поспевал за ним, семеня короткими ножками. Оказавшись в узком, скупо освещённом коридоре, Гирей каким-то неведомым чутьём угадал дверь любимой. Он в нерешительности остановился перед ней, рука скользнула по дверной ручке, ощутила все выпуклости железного кольца. Сафа даже прижался щекой к тёмному дереву, вслушиваясь в то, что происходило по ту сторону. Но в комнате стояла тишина, и хан толкнул дверь. Глазам его открылись покои, роскошь которых, казалось, вместила в себе все ценности этого дворца. За дорогим убранством виделось желание любящего отца вернуть дочери то, что она утеряла, когда покинула Казань. Сама Сююмбика сидела у высокого стрельчатого окна на диване, обитом золотой парчой. На коленях ханум лежала раскрытая книга, но женщина не читала, задумавшись, прикрыла глаза. Она услышала звук скрипнувшей двери, повернула голову и замерла. Сафа-Гирей пожирал жадными глазами такое родное лицо, слегка осунувшееся, но оттого казавшееся ещё более близким и любимым.

– Сююмбика, –

выдохнул он.

– Сафа! – Она протянула навстречу ему руки, и хан с нетерпением бросился к жене.

Он осыпал поцелуями ладони, лицо, опустившись на колени, осторожно провёл рукой по округлившемуся тугому животу, заметному даже в просторном шёлковом кулмэке.

– Я уже не надеялся, что Аллах смилостивится над нами, дорогая.

Она засмеялась, скользнула ласковой рукой по недавно обритой голове мужа:

– Неужели ты считаешь, что ради этого стоило потерять целое ханство?

Он серьёзно взглянул на неё:

– Клянусь, моя любовь, клянусь тебе и будущему нашему ребёнку, ещё до осени я верну себе трон Казани.

Она обхватила его лицо узкими ладонями, наклонилась ещё ближе:

– Я верю тебе, любимый.

– И ещё клянусь, если у нас с тобой будет сын, я сделаю его наследником.

Сююмбика на мгновение замерла, в глазах мелькнула неуверенность:

– Казанцы могут не смириться с этим, ведь у тебя есть наследник – солтан Булюк.

– Но Булюк не увидит Казани. Если он когда-нибудь вернётся в столицу, рядом с ним окажется его мать – Фатима. Сююмбика, долго ли тогда проживёшь на свете ты и твой сын?

Глаза ханум затуманились, она зажмурилась, сдерживая непрошеные слёзы:

– Ты прав, Сафа, теперь я должна думать о нашем ребёнке. Но дай Аллах долгих лет жизни тебе, дорогой!

В конце месяца раби-сани 953 года хиджры [10] вольное ногайское войско было готово выступить в поход. С берегов Итиля прибыла весть о воцарении на казанском троне хана Шах-Али. Весть эта поторопила Сафа-Гирея, и уже на следующий день хан-изгнанник возглавил ногайскую конницу. Его не страшил Шах-Али, судя по словам гонца, ставленник Москвы опять не пришёлся ко двору. Стоило касимовцу появиться под стенами Казани, как начались раздоры между московитами и казанцами. Новый хан привёл к столице три тысячи касимовских казаков и тысячу стрельцов, а казанцы отказывались впустить воинов в пределы столицы. Шах-Али пребывал в опасениях и не хотел лишаться крепкой поддержки. Он несколько дней жил в шатре под стенами города, вёл бесконечные переговоры с казанскими карачи. Вельможи ханского дивана потрясали договором, кричали о его нарушении, согласно бумаге воинская сила извне не должна была переступать врат Казани. Наконец Шах-Али смирился и въехал в столицу лишь с сотней личной охраны. Не впустили в город и русского посла с воеводами, указали им поселиться в предместьи. Шах-Али исполнил и эти требования дивана, но казанцы не унимались, выдвигали всё новые и новые условия. В подобном положении Шах-Али очень скоро почувствовал себя пленником, а не господином.

10

Конец месяца раби-сани 953 года хиджры – конец июня 1546 года.

Полученные сведения порадовали Сафа-Гирея, Шах-Али оказался не таким уж желанным правителем для Казанской земли, и Гирей мог с лёгким сердцем выступать в поход, надеясь на успех. Беклярибек Юсуф благословил зятя на победу, сказал ему напутственное слово, а потише, только для его ушей, добавил:

– Помни о нашем разговоре, хан.

Сафа-Гирей склонил голову, как будто соглашаясь, но ничего не ответил. Беклярибек тяжело вздохнул, упрям крымец, может, и будет помнить о его предупреждениях, да недолго.

Ещё накануне беклярибек Юсуф пригласил к себе Гирея и говорил с ним о политике:

– Смири свою гордыню, хан, помирись с Москвой. Слишком сильна она стала, чтобы ссориться с ней. А нами, потомками Великой Орды, утеряна сила, которая держала в крепком кулаке улусы и завоёванные земли. Москва уже не помнит, как ездила кланяться в Сарай, как платила дань. Ныне мы сами друг другу враги, грызёмся, делим власть в собственных юртах, забыли о братстве тех, кто привержен истинной вере, кто помнит заповеди Чингисхана. А Русь сильна. О, как выросла она с той поры, как ваш дед, могущественный Менгли-Гирей, побил татар Большой Орды! Ты думаешь, мне, старику, хочется ломать перед ними спину, э-хе-хе! Не за себя я боюсь, а за свой юрт. С таким врагом пусть лучше худой мир, чем хорошая ссора.