Казарма
Шрифт:
Тонкость состояла в том, что по установленному порядку рядовой состав мог выходить за пределы гарнизона только строем и во главе с командиром. Так что нам, одиночникам, приходилось ожидать у ворот попутной колонны и пристраиваться к ней - дело обычное. Но на этот раз очень уж долго попутчиков не оказывалось. А морозец поджимал. Подгоняло и время. А, была не была!
Я подтянул ремень, поправил шапку (гансы любили придираться по мелочам) и независимо шагнул в деревянный туннельчик КПП. Вертушка оказалась на свободном ходе, я крутнул её и, нарочито не смотря за стекло, устремился вперёд.
– Куда?
– раздался повелительный окрик.
Я сделал вид, что не услышал.
И уже открывал дверь на улицу, на свободу, уже готовился освобождённо перевести
И вот от этой неожиданности, внезапности я, видимо, и оцепенел. Я ощущал весь жар позора, беспомощности, когда эта железная рука так решительно, что я не успел и не мог повернуться, поволокла меня, даже не сопротивляющегося, через весь проход обратно, а затем через порожек в комнату дежурных, но ничего поделать ни с собою, ни с обстоятельствами не мог.
В дежурке ганс, здоровый и коренастый лоб с бешеными глазами, рывком развернул меня и абсолютно механически воткнул железобетонный свой кулак в мой совершенно неподготовленный к удару живот, чуть повыше пряжки ремня и чуть пониже ребер - в самое что ни на есть стонущее место. Пришлось переломиться пополам.
– Чё, сволочь стройбатовская, оглох чё ли? Оборзел вконец?..
Чуть-чуть ещё размажу ситуацию.
Я бы наверняка спружинил, чуть придя в себя, если был бы физически сильнее этого гада или знал приемы бокса, самбо, каратэ. Я мог бы (и обязан был!) спружинить и в любом случае - я ведь отлично в теории знал, что в каждом поединке побеждает не сила тела, а сила духа, яростная непреклонность, уверенность в своей победе. Но вот в такие минуты и таких, как я, чересчур много думающих, как раз и губит неуверенность в победе. Я не сомневаюсь, что самые смелые люди - не рассуждающие люди, что все герои в момент свершения ими героического поступка действуют импульсивно, подвиги совершаются в том состоянии, каковое газетчики обозначивают штампом "ни секунды не раздумывая".
Что я, оправдываю себя? Ни в коей мере! Потом, впоследствии, ещё и ещё раз прокручивая в памяти эту мерзкую сцену в КПП и морщась от скребущего душу стыда, я не мог себе простить как раз ту первую секунду, когда я успел проанализировать, что этот ганс здоровей меня, что гансов вообще несколько, и даже если я начну махаться, меня позорно сломают. Да и вообще они формально правы...
И я дрогнул.
Я подхватил слетевшую с головы шапку и начал что-то идиотски бормотать про маршрутный лист, опоздание на работу, водопроводные аварии, могущие, дескать, сейчас произойти в городе, и мне поэтому-де надо немедленно бежать на дежурство... (А в этот момент я должен был, как представлял потом в запоздалых мечтах, коротким рубящим ударом звездануть дуболома кулаком в лицо или, ещё лучше, вогнать носок своего кирзового сапога ему в пах, чтобы он присел на корточки и начал ловить распахнутой пастью молекулы кислорода в окружающей атмосфере. Правда, я даже и в воображении с трудом представлял себя в подобных сценках, поэтому под занавес мечтаний проигрывал окончательный и приемлемый вариант: я после унизительного удара моментально выпрямляюсь, поднимаю надменно главу свою, спокойно-удивленно-высокомерно вперяю взор свой в отупевшего ганса и уничижительно изрекаю. "Молодой человек!
– говорю я.
– Молодой человек, вы знаете, кого вы посмели ударить?.." И тот, естественно, начинает вибрировать, как отбойный молоток, и делать передо мной книксены...)
Одним словом, растерялся я непростительно. А дальше вообще произошло нечто безобразное и чудовищное. Пара-тройка минут полностью выпали из моего сознания, из моей памяти, и я вдруг обнаруживаю себя на карачках ёрзающим по полу КПП с мокрой тряпкой в руках. Я мыл этот треклятый пол и чуть ли не выл от сосущего внутреннего стыда, и даже не сиюминутного, сейчасного, а того, который я предчувствовал в будущем.
Ганс, арестовавший меня, сидел, раскорячив ноги, на стуле (остальные вышли на улицу) и скучающе перелистывал моего Чехова:
– Чё, шибко грамотный?..
Формально всё, кроме удара под дых, не
На работу в этот день я уже не пошёл. Было не до работы.
Повторяю, если бы данный инцидент произошел на первых месяцах службы, я бы всё, наверное, воспринял более спокойно - не удар, конечно, а мытье и даже обмен шапок. Я тогда готовился к этому, не унижаться готовился, а разграничивать, где тяжкая, неприятная, но обыкновенная неизбежность, а где уже превышение обстоятельств, унижение достоинства. Где надо не поддаться, не стерпеть.
Но судьба (если только она есть) поначалу благоволила ко мне. Когда мы, новобранцы, присягнувшие на верность Отчизне и напрягшиеся в ожидании дальнейшей участи, готовились к испытаниям салажеской жизни и "дружбы" со стариками, нам объявили, что решено нашей 5-й роте оставить статус учебной на полгода. А сие означает, как нам растолковали, что основная часть личного состава остается на месте: одни из нас будут ходить на занятия в учебный комбинат стройтреста, а другие, уже понюхавшие до армии производства, войдут в ученические отделения-бригады и сразу начнут пахать на объектах. Таким образом, определялось главное - рота почти вся будет одного призыва. Только потом я окончательно и вполне осознал, насколько нам подфартило.
Хотя это "нам" не включало, увы, Витьку Ханова. Его, как и ещё нескольких высунувшихся, отобрали для сержантской школы. В своём месте, если не забуду, расскажу, как испортила или, может быть, проявила-выявила натуру Хана дальнейшая служба...
А впрочем, зачем откладывать на потом, когда я как раз и начал вроде бы разговор об унижениях, чувстве собственного достоинства, моральных извращениях в армии. Тут о таких, как Витька Ханов, самое место и поговорить.
Мы встретились с ним вновь только через полтора года. После учебки Хан попал в другую часть, служил командиром взвода и вот незадолго до нашего дембельского приказа приехал на какой-то слет в наш гарнизон. Как это и бывает между отвыкшими друг от друга приятелями, забурлила преувеличенная радость встречи, пошли бурные хватания друг друга за руки и театральные хлопанья ладонями по плечам, всякие: "Ну, как ты?
– А ты как?.."
Я сразу увидел-почувствовал, что Витька стал не тот, не мальчишка, не простой-простецкий, в чём-то даже скромный и тихий. Речь его теперь звучала громко, командирски, язык носил явный отпечаток солдафонства: прапор (прапорщик), дежурный по хате (дежурный по роте), ганс (патрульный), как чкну в шар (ударю в лицо), чухнарь (заезженный, забитый сапёр), курить мочu (дай закурить), чурка (нацмен) и прочие перлы нашего стройбатовского лексикона изливались из его горла, как и матерщина, легко, натурально, привычно.
Вскоре мы достали бутылёк керосину, вкеросинили по сто да потом по сто пятьдесят, закусив конфетами, и когда прозрачная, но ощутимая стенка отвычки между нами растаяла, Витька Хан распахнул пошире ворот хабэ, снял ремень напрочь (мы устроились в штабе части в моей комнатушке радиогазеты), и зажурчал, забулькал его вдохновенный рассказ о ратной своей службе. Так сказать, боец вспоминает минувшие дни...
Но уже через полчаса слушать Хана стало тоскливо и скучно. Всё, чем была заполнена его армейская жизнь, умещалось в простую фабульную схему: кэ-э-эк чкну в шар!