Казарма

Наседкин Николай Николаевич

Помню один его рассказ из гражданской жизни, который он показывал в картинках, с воодушевлением, раскрасневшись от вкусных воспоминаний.

– Водяра меня редко с ног сшибает, а тут раз перестарался - на свадьбе у друга. С кем не бывает? Аха. Чувствую - поплыл, а наутро - в рейс. Рванул домой, отоспаться надо. Аха. Иду нормально, чуток, правда кидает на встречные столбы. И оставалось до хаты всего метров полста, тут - на тебе: тормоза вж-ж-жик рядом - легавые. Аха.

"Ребята, - гутарю, - вот моя деревня, вот мой дом родной, никому не мешаю, иду спать. Не наглейте!"

Нет, начали руки выламывать и в "воронок"

меня пихать. Аха. А "воронок" - как хлебовозка, туда сотню мужиков можно засунуть, и ещё место останется. Аха. Взяли они меня на арапа, погрузили быстро, профессионально умеют, гады. Аж рученьки мои в плечах заныли. Но ничё, терплю, с ними свяжешься - себе дороже. Аха.

И тут - на тебе! Они, мусора-то, трое со мной в будке и какие-то, смотрю, кобенистые попались. Только тронулись, один ка-а-ак мне под дых припечатает. Аха.

"Я, - крякает, - научу тебя свободу любить!"

Эх, мать честная! Тут с меня хмель и слетел. Аха. Ка-а-ак я его приложил промежду глаз - на стенку полез. Те двое - на дыбы. Аха. И пошла махаловка. Эх, и отвел я душу, чтоб им всем пусто было, в туды твою качель! Как мячики по будке летали. Аха. А то привыкли, гады, заграбастают ни за что человека да ещё втроём одному почки отшибают. Поучил я их маленько уму-разуму... Аха...

А закончил Коля свой рассказ на грустной ноте:

– Потом, в кэпэзэ, конечно, заломали они меня. Аха. Чуть ли не взводом навалились - пришлось поддаться...

И вдруг всхохотнул, довольный своей шуткой.

Само собой, к Коле Андрееву ни один из стариков не приставал и даже не пробовал. Ведь деды, и самые приблатнённые, вроде Витьки Хана или Кишки, почему-то не любили, как я уже говорил, связываться с такими, как Коля Андреев.

Руслан же Авдеев оказался парнем тихим, спокойным, молчаливым. Но, Бог мой, только сумасшедшему или бессознательно пьяному человеку могла бы прийти в голову идиотическая мысль - попробовать обидеть этого Голиафа. Был он ростом метр девяносто три, шеи не имел вовсе - чугунный шар головы с добрыми голубыми гляделками сидел прямо на чугунном же постаменте плеч. Руки у Руслана мощью походили на ноги обыкновенного человека, а уж ноги его можно сравнить разве что с... А чёрт его знает, с чем можно сравнить ноги, каждая их которых чуть ли не в полный обхват! Не человек - гора.

Руслан принадлежал к следующему после нашего призыву, и когда мы стали уже черпаками, он оставался ещё молодым. И вот однажды один наш армянчик, Ашот Мнеян, крикливый, мельтешивый, сотворил преуморительную сцену. Он любил брать робких пацанчиков на испуг, наскоком, надеясь на поддержку своих земляков (а армяне действительно держались вместе, плотной стайкой-семейкой, было их в роте человек двадцать, и в обиду друг друга, в отличие, скажем, от русских или казахов, они не давали). И вот в одно прекрасное утро, обманувшись кротким видом Руслана, его ласковым, который наивно принял за робкий, взглядом, спросонья, Мнеян наскочил на Авдеева. Тот стоял, задумавшись, в проходе между койками, облокотившись на второй ярус.

– Э, ара, мой пастель заправлять!
– грозно приказал кроха Ашот и за полу куртки начал Руслана дёргать.

Авдеев нехотя оторвался от своих мыслей, вопросительно взглянул на встопорщенного черпака, неожиданно приподнял его за грудки одной левой рукой, вынес на простор главного прохода, засунул себе под мышку, ущемил локтем

и широким неторопким шагом отправился в умывальник. Там Руслан сунул голову орущего и вертящегося армянчика под струю холодной воды, ласково обтёр его лицо своей ручищей, поставил на ноги и участливо пробасил:

– Проснулся, ара?

Зрители, набившиеся в умывальник, наслаждались. Смеялись и земляки незадачливого Ашота. А что ещё оставалось делать? Наскок на Руслана Авдеева с любой точки зрения нелеп и смешон.

Но были и судьбы посложнее и эпизоды подраматичнее. Встречались отчаянные ребята, характеры которых жизнь армейская серьёзно испытала на излом.

Расскажу об одном из таких - Аткнине. Был он родом из Абакана, полурусский-полухакас. Дикая свободная природа проглядывала в его зауженных раскосых глазах, широких скулах, смуглой коже. Весь его облик заставлял сразу вспоминать вольную степь, свежий ветер, конский топот и посвист стрел. Был Аткнин не громоздок, жилист, двигался легко, пружинисто, держался независимо и гордо. Чем-то он походил на тех североамериканских индейцев, каких привыкли видеть мы в гэдээровских кинокартинах и на иллюстрациях к романам Фенимора Купера.

Прибыв в роту, он встретил здесь своего земляка, хакаса, уже годка, сержанта, командира отделения. В какой-то праздничный вечер они вдвоём сидели в сержантской комнате, разговаривали. Аткнин расслабился, прилёг на деревянный диванчик, развалился. Говорили, скорей всего, о тайменях, каковые и по сию ещё пору рвут иногда сети браконьеров в протоках чистоструйной реки Абакан...

И тут ввалился в сержантскую дед, Петров его фамилия, поддатый по случаю праздника и хронически возбуждённый по случаю скорого дембеля. Был он вообще-то дедом не из наглых, не блатным, чересчур не выставлялся, а тут сыграло роль настроение секунды. Увидел Аткнина и вдруг подпрыгивать начал: почему, дескать, салабон в сержантскую посмел вступить да ещё и расщеперился в присутствии дедушки? И, как естественное продолжение реплики, чувствительный пинок.

По неписаному сценарию Аткнин должен был мгновенно испариться из виду разгневанного деда и постараться не попадаться ему на глаза в ближайшие дни. Аткнин от пинка взвился, но, вместо того чтобы исчезнуть, мгновенно спружинил и головой, как ядром, закалганил Петрова в грудь, от чего тот хрястко долбанулся затылком о стену и распластался на полу. Но фантастическая сцена на этом не кончилась. Аткнин, взъярившийся от вспышки гнева, набросился на поверженного Петрова и начал топтать его каблуками сапог.

Когда на крик и шум к сержантской сбежалась рота, и несколько дедов вознамерились было скопом навалиться на оборзевшего салагу, Аткнин, рванув над головой тяжёлый деревянный табурет, бешено вращая закрасневшими глазами и брызгая слюной, завизжал:

– Ну-у-у-у! Дава-а-ай, кто-о-о первый?..

Патриархи дрогнули, отступили, стараясь сохранять достоинство, угрожая Аткнину. Да тут ещё появились старшина Якушев и замполит роты младший лейтенант Касьянов. Кое-как пожар конфликта притушили. Отцы роты сделали участникам баталии устные выговоры, попеняли им за поведение, недостойное звания защитника социалистического отечества, приказали уложить вконец осоловевшего Петрова в постель, ну и, конечно, пригрозили: что-де в случае повтора будут приняты строгие меры вплоть до гауптвахты и задержки с увольнением в запас.