Казароза
Шрифт:
«Так, на память», — ответила Милашевская, когда он спросил, для чего понадобилась ей сумочка Казарозы. Интонация, с какой это было сказано, сейчас казалась фальшивой.
Глава пятнадцатая
РОЗОВЫЙ СВЕТ
— Ни марок, ни спичечных этикеток мы не собирали, — сердито говорил Свечников. — Эсперанто нам нужен был не для этого. Мы жили совсем не так, как вы, по-другому.
— А как? — спросила носатая девушка с зеленой лентой в прическе.
— Кун бруста вундо… Со
— Дословно это значит «раненный в грудь», — уточнила Майя Антоновна.
— Возможно, — согласился Свечников.
— А Ида Лазаревна рассказывала мне, — сообщила та же нахальная девушка, — что у вас с ней был роман.
— Ну так и что? Одно другого не исключает.
— Еще она пела мне вашу любимую песню.
— Какую?
— Про красноармейца, у которого злые чехи убили мать и отца, а сестру взяли в плен, но он ее освободил. Помните?
— Нет.
— Я запомнила только последних два куплета.
— И можете спеть?
— У меня плохой слух. Но прочесть могу. Девушка поправила свою ленту и прочла:
Я трое суточек старался,Сестру из плена выручал.С сестрой мы в лодочку садилисьИ тихо плыли по реке,Но вдруг в кустах зашевелилось,Раздался выстрел роковой.Сестра из лодочки упала,И я остался сиротой.Никогда в жизни Свечников не слышал этой песни, но нехитрая мелодия легко угадывалась, и выстрел роковой отозвался в сердце мгновенным сознанием своего сиротства. Все умерли, он один остался в лодочке, сносимой неумолимым течением. За ним гнались злые чехи, а впереди все было темно, во мраке слышался гул уже близкого моря, и дующий оттуда соленый ветер наполнял рот вкусом крови.
Шел восьмой час, но Милашевская к Вагину еще не заходила. В комнате сидела Надя с растекшейся на коленях кошкой и рассказывала, как при Колчаке у них на квартире стоял один белочех из дивизии Чечека, он говорил ей, что чешские кошки откликаются не на «кис-кис», а на «чи-чи-чи».
— А на эсперанто как их подзывают? — спросила она не без ехидства.
— Никак, — сказал Свечников, принимая от бабушки Вагина стакан отдающего рыбой чая.
Мимоходом подумалось, что вопрос не так уж смешон, как могло показаться Варанкину или Иде Лазаревне с их интеллигентским снобизмом. Ни сам Заменгоф, ни его сподвижники не позаботились о том, чтобы кошки, куры, гуси, козы и прочая живность имели бы свои призывы, обращенные к каждому виду в отдельности. Вообще скудость сельскохозяйственной лексики была ахиллесовой пятой эсперанто. В будущем это могло затруднить его проникновение в толщу крестьянских масс.
— Соседка у нас, — говорил Вагин, рассматривая на просвет стакан с грязно-бурой жидкостью, — чайные выварки собирает по домам, высушивает, смешивает с нормальным чаем, потом фасует и продает. Пропорция, в лучшем случае, два к одному. А она вот, — стаканом указал он на бабушку, — добрая душа, наши же выварки у нее покупает.
— Раз только и было, — оправдалась бабушка. — Пожалела ее. У ей муж в тюрьме, дите на руках.
— В следующий раз Генька за выварками придет, так ты ему лучше сразу вместо них деньги отдай, — сказал Вагин. — Всем будет спокойнее.
Пока он развивал эту тему, появилась Милашевская.
— Благодарю, я на минутку, — ответила она, когда ей предложили присесть. — Сегодня я так устала, что мечтаю об одном — пораньше лечь спать.
Вагин принес сумочку. Милашевская торопливо раскрыла ее и тут же, защелкнув замочек, сказала:
— Здесь не хватает одной вещицы.
— Какой? — напрягся Свечников.
— Такая маленькая ручка из гипса. Не видали?
— Нет, — ответил он прежде, чем Вагин успел открыть рот.
— Странно. Куда она могла деться?
— Не знаю.
— Вы, значит, точно не брали?
— А что это за ручка? — не выдержал Вагин.
— Гипсовый слепок с руки ее умершего сына. Зиночка всегда носила его с собой.
Стало тихо, и Свечников понял наконец, откуда взялось видение, вспыхнувшее перед ним накануне в этой же комнате, за этим же столом. Источником был Печенег-Гайдовский, сцена в часовне на кладбище. Все двенадцать пунктов под номерами и буквами, которые вчера, в темном зале Стефановского училища, он красным или синим грифелем записал на обороте листа с «Основами гомаранизма», были, конечно, из той же оперы. Полный бред! Мертвый мальчик шевельнул рукой, и вся конструкция рухнула, как Вавилонская башня.
Строить ее он начал, видимо, в тот момент, когда обратил внимание, что лежавшая в сумочке Казарозы гипсовая ручка — левая. У Печенега-Гайдовского заговорщики отрубали своим жертвам правую кисть. На этом фундаменте все и воздвиглось. Если перчатку с правой руки вывернуть наизнанку, ее можно надеть на левую, и наоборот. Кладбищенская часовня превратилась в октаэдр с прозрачным куполом, Рука Судьбы обернулась братством амикаро.
— Вообще-то, — вздохнула Милашевская, — ее надо было положить Зиночке в гроб. Теперь она никому не нужна. Разве что Алферьеву.
— Он вчера застрелился при аресте, — сказал Свечников.
— Господи! — Она перекрестилась. — Откуда вы знаете?
— От Карлуши.
— Это который с нами в поезде ехал? Зиночкин поклонник?
— Он из питерской чрезвычайки.
Милашевская присела к столу, машинально взяла предложенный стакан с чаем, но не пила, лишь грела об него руки, словно пришла с холода, а не с июльской жары.
— Он был бесстрашный человек, — сказала она.
— Алферьев?
— Да. Зиночка рассказывала мне, что его матери делали кесарево сечение. Говорят, у таких людей нет страха смерти. Не знаю только, хорошо это или плохо.
Она отхлебнула глоток и спросила:
— Вы когда-нибудь бывали у Зиночки дома? Свечников покачал головой.
— У нее в гостиной висит портрет. Яковлев нарисовал ее, когда они еще были женаты. Зиночка стоит в пустыне, окруженная зверями, а в руке держит клетку с райской птицей. Это ее голос. Ее душа… В Петрограде у меня есть фото с этого портрета. Хотите, пришлю?