Каждая минута жизни
Шрифт:
— Ложь! — закричал Курашкевич и схватился за сердце. — Мне Анатолий сказал, что все улажено…
— Ничего не знаю о твоем Анатолии, но только теперь ты этот дом продать никак не сможешь. Не позволят.
— Это мы еще посмотрим, кто мне не позволит! — быстро и решительно заговорил Курашкевич. — Значит, это твой муженек нас продал! Продал все-таки! Ладно! Ты поступай, как хочешь, только завтра сюда уже вселится новый хозяин. Завтра! Деньги на бочку, и меня тут нет… А вы живите, как хотите. Будь он проклят, твой Заремба!
— Он ни в чем не виноват, отец! — вскочила Валентина. — Он, наоборот, спасти тебя хочет. И всех нас…
— Спасти? —
Валентина со строгим осуждением посмотрела на отца и сказала, что, по мнению Максима, скандал погасить можно. То есть сделать так, чтобы не доводить дело до прокурора, до партийного расследования. Если они все, до последней копейки заплатят за те материалы, которые были взяты из заводских фондов, тогда народный контроль прекратит дело. Он, Максим, готов тоже отдать все свои сбережения, займет у знакомых, друзей. Этого, правда, немного, не хватит… Но ведь и у Порфирия Саввича есть деньги. Словом, надо все полностью, до копейки погасить.
Курашкевич сорвался с дивана.
— Что?! — глаза у него налились кровью. — Он лжет! Деньги заплачены!.. Я провернул одно дело… Пришлось… Товарищи помогли. Это он хочет просто облить меня грязью! Ему нужно расследование, изобличение, распинание! Все к черту!
— Значит, я одна должна переживать твой позор?
— Лети со мной! Немедленно!
— Я убегать не буду.
— Врешь, будешь! — прошипел Курашкевич.
Он вдруг подскочил к шкафу, рванул дверцы и начал с остервенением выбрасывать оттуда вещи: рубашки, платья, блузки, шубы… Все валил, как попало, на пол, топтал ногами, рвал, словно готов был испепелить своей ненавистью. Сам покупал, сам привозил, доставал, сколько нужно денег на все это! Вот норковый палантин — привез с Севера, вот сапоги фирмы «Саламандра» — дал за них двести рублей, вот кожаное канадское пальто из тончайшей лайки — купил за тысячу. И все для своей любимой дочери!.. Для красавицы!.. Первой актрисы!.. Он никогда ничего для нее не жалел, всю жизнь вкалывал, рвал жилы, чтобы она была лучше всех одета… И вот благодарность!.. Вещи стонали, плакали, кричали… Потом он потянулся к тюлевым гардинам, портьерам, пуфикам, подушечкам…
Разъяренный, красный, стоял посреди комнаты, осматривался по сторонам, что бы еще сорвать, свалить, растоптать.
— Не надо, папа! — взмолилась Валя.
Но он уже не мог себя сдержать. Сдернул со стены старинную картину в золоченом багете, сорвал дуньханьский ковер. И тут вдруг увидел большой, под стеклом, Валин портрет, ее давний портрет, еще со времен ее первой премьеры, ее воспоминание о безоблачных, прекрасных, неповторимых переменах в ее жизни.
— И эту шлюху не оставим! — зарычал Курашкевич и ринулся срывать со стены портрет.
— Не смей! — закричала Валентина, вцепившись в его руку своими острыми, как у кошки, когтями.
— Прочь! — прохрипел Курашкевич.
— Не трогай портрет, ворюга!
Валин крик хлестнул его по глазам как выстрел. Он — ворюга?! Он, который для них всех старался, думал только о своем гнезде, вил его всю жизнь, тащил сюда все, что мог, лишь бы им было уютно, лишь бы ни в чем не нуждались: ни в одежде, ни в питании, ни в путевках?!. Веточка к веточке, травиночка к травиночке, перышко к перышку!..
Черная волна захлестнула его, затмила. Он, уже не соображая, что делает, размахнулся и, вкладывая всю силу, ударил Валю в лицо. Она испуганно вскрикнула. И он тут же ударил ее вторично. Валя рухнула на пол. Только тогда он пришел в себя. Безвольно повис тяжелый кулак. Курашкевич увидел ее окровавленное лицо, и страх словно парализовал его. Валя лежала неподвижно. Он боялся подойти к ней, на миг ему показалось, что она уже мертвая. Или умирает… Ничего не соображая, он кинулся к телефону. Набрал номер квартиры Богуша. Прижал дрожащей рукой трубку к уху и, путаясь в извинениях, стал просить, умолять срочно разыскать Антона Ивановича…
В гостиной горела настольная лампа. Повсюду были разбросаны обувь, платья, шубы, со стены сорван ковер, на полу валялся Валин портрет в рамке с разбитым стеклом. Удивительно, как еще уцелела эта настольная лампа — символ уюта и тихой, спокойной жизни.
Рубанчук стоял около дивана и держал Валину руку. Валя лежала бледная, глаза полуприкрыты, в лице ни кровинки. Удар был очень сильный, но, конечно, не смертельный. Однако, видимо, сотрясение мозга…
— Надо бы вызвать «скорую», — решительно сказал Рубанчук.
— Нет, нет… умоляю тебя, не нужно… — пробормотала Валя бескровными губами.
— Посмотрим, как будешь себя чувствовать завтра. А то положим…
Заремба сидел на краешке дивана.
— Ах, Валюша, ты Валюша, я же сказал, что как-нибудь уладится, — он с горечью смотрел на жену и тихонько гладил ее руку.
Рубанчук дал Вале снотворное. Скоро она успокоилась и заснула. Тогда Заремба осторожно встал и на цыпочках направился к выходу. В коридоре столкнулся с Курашкевичем. Тот стоял у самой двери. Видно, прислушивался к тому, что происходило в комнате.
— Что… с ней? — спросил Курашкевич сдавленным голосом и испуганно, снизу вверх посмотрел на Зарембу. Казалось, он стал даже меньше ростом.
— Эх, вы! — скрипя зубами, бросил Заремба.
— Ну, что, Максим… очень серьезно? — не отставал Курашкевич, испуганно хлопая ресницами.
Заремба ничего не ответил, вышел на веранду и закурил сигарету. Курашкевич появился следом. Максим услышал его шаркающие шаги, сказал, не оборачиваясь:
— Моя бы воля, засадил бы я вас, Порфирий Саввич, да Валя не хочет… Ладно, по этому делу обойдемся без прокурора. А насчет продажи дома — ни-ни, и не помышляйте. Давайте полный отбой вашим покупателям. Все, что имею, отдаю Валентине, и она вносит в кассу. Дело за вами.
— Спасибо, Максим, — Курашкевич даже невольно попятился.
— Не за что… Не стоите вы этого… Посмотрим, чем дело кончится, — сказал Заремба и, выбросив окурок, вернулся в комнату.
У Рубанчука гудела голова. После посещения виллы Курашкевичей он никак не мог заснуть. К Тоне ехать было уже поздно, на его звонок она ответила как-то неохотно: видимо, ревность все-таки не давала ей покоя. Ревность оттого, что он так поспешно уехал вместе с Зарембой. Ох эти женщины…
Внезапно раздался телефонный звонок. «Неужели опять?» Рубанчук с тревогой схватил трубку, но, узнав голос Карнаухова, даже рассердился: какого черта звонит за полночь?