Каждая минута жизни
Шрифт:
И снова на Зарембу глянули умные, слегка насмешливые глаза. Он подошел к девушке, нагнулся для чего-то над ее станком. Вроде бы и не надо было, но вот потянуло. Показалось ему или нет — кончик ее красной косынки слегка коснулся его лица, и он отпрянул. Даже жаром обдало.
Что он мог ответить ей? Тамара Кравчук всегда отличалась сдержанностью, не любила встревать в споры с начальством, была сговорчивой, послушной, молчаливой.
У нее были смолянисто-темные волосы, аккуратно убранные под косынку. Почему-то стало жаль этих волос, этой худенькой спины с выступающими лопатками. Да, если уж Тамара подпускает шпильки, совсем плохо дело.
Заремба
Заремба испытывал к ней смешанные чувства: то ли симпатию, то ли непонятную досаду. Знал, что она хорошая девушка с несложившейся личной жизнью, очень одинокая, очень замкнутая и… — тут он терялся от внутренней догадки! — словно чего-то ожидавшая от него, Максима. А что она могла ждать?.. Непонятно. Да и не следовало докапываться, не нужно было, чтобы все становилось понятным… Говорит-то она, конечно, дело: ночные смены, неразбериха в планировании, ненадежные смежники, устаревшие станки — все это давно никуда не годится. А они работают. Так приучены с детства. В сельских семьях, откуда большинство сегодняшних заводских девчат, не принято капризничать. Послали тебя родители в город искать новую дорогу в жизни — ищи ее честным трудом, послушанием, скромностью, за место в общежитии, за возможность в будущем получить городскую прописку, за право гордиться принадлежностью к рабочему классу, гордиться своим цехом.
Ох уж этот цех! «Тридцатка», как его называли в обиходе. До загранкомандировки Заремба уже был в нем старшим мастером. До всего дошел своим умом, смекалкой, своими руками. Начинал простым учеником токаря, а теперь имеет шесть специальностей, и в каждой — высокий разряд. К какому станку ни поставь, он и сейчас может классную работу показать. За это и Максима уважали, и сам он себя уважал. А еще он вечерами учился в Политехническом. Когда его назначили старшим мастером токарной линии, стал он начальством, но сам, в глубине души, все равно считал себя рабочим и гордился этим званием. И был уверен, что много сделал для родного цеха.
В день отъезда, точнее, вылета за границу провожала его бригада токарей-комсомольцев, особенно близких ему. Были веселые напутствия, всякие разные намеки. Бригадир, светловолосый застенчивый латыш Янис Звайзгне, помнится, даже довольно двусмысленно пошутил: «Смотрите, мол, Максим Петрович, не влюбитесь в тамошних креолок. Говорят, сжигают одним взглядом». А ведь и действительно, чуть не сгорел. Два раза гостиница, в которой жили советские специалисты, взлетала в воздух. Хорошо еще, что в дневное время, когда все находились на стройке. Были и нападения бандитов, и тот ночной бой, и пожар на строительстве шинного завода. А в последнюю минуту перед вылетом на Родину вдруг записка в кармане: «Ваш самолет заминирован. Желаем счастливого пути. Надеемся, что больше не возвратитесь…» Долго их держали в аэропорту, пока собака, специально для того натренированная, обнюхивала багаж и все отсеки самолета.
Вернувшись домой, увидел, что на его токарной линии полнейшая неразбериха. Цех вроде бы гремел, ходил под знаменами. Колю Пшеничного уже дважды снимали для телевидения, а Сансанычу, старому токарю Трошину, была даже вручена личная премия от министра за приспособление для скоростного накручивания пружин. Но зато у девчат из бригады Яниса заработки упали до восьмидесяти рублей. Когда Максим был старшим мастером, такого не случалось. Любой ценой старался он вытянуть им зарплату, допоздна сидел с нормировщиками, ссорился с Галиной из планово-распределительного бюро, с начальником бюро организации труда. Но почему же без него все сразу пошло под откос? Девчата жаловались, что уйдут на другой завод. «Жаль, конечно, родной цех, а что поделаешь? Мы — женщины, нам лишняя десятка вон как дорога. Все рассчитываем, на всем экономим…»
Вот тогда и пошел Заремба к директору Федору Яковлевичу Костыре.
Кабинет огромный, пока дойдешь до кожаного кресла, ноги подкосятся. Костыря стоял мрачный, читал какую-то бумагу, и мясистые губы его при этом кривились. Видно было, что не до рядового мастера ему сейчас. Руку едва ткнул, не глядя. Но, услышав, о чем речь, переменился в лице.
— И ты, значит, бежишь с завода?! Ну и катись. Не держим. Нам к текучке не привыкать. А меня не запугивай. И горькими глазами своих девчат не жми на мое сердце. Я, брат, всю войну в окопах просидел, до сих пор осколки в ногах ношу. Хочешь покажу?
Заремба словно нахохлился, чувствовал, как разгорается в нем злость. Ведь действительно, хорошо воевал человек, и сейчас тянет на себе огромнейший завод, больше всех отвечает. Но нельзя же так!.. Хотел уже бросить на стол свое заявление, даже за авторучкой потянулся в карман пиджака. Но тут в кабинет вошел секретарь парткома Иван Фотиевич Сиволап, высокий, худощавый, с глубокими залысинами на лбу. Узнав, с чем явился Заремба, указал ему на кресло возле приставного столика.
— Я так полагаю, Федор Яковлевич, — заговорил довольно строгим тоном Сиволап, обращаясь к директору, — что нам терять своих воспитанников нет никакого резона. Тем более, что вы сами знаете, как обстоят дела в тридцатом.
— А как? — вскипел директор, считавший «тридцатку» своим детищем. — Что вы мне голову морочите? Прекрасно работают люди, самоотверженно, всех нас выручают. Такое производство, как наше, полностью обеспечить метизами — это что, мало? Мы за их спиной ни к кому на поклон не ходим. А вот к нам ходят… Да только шиш получат! Те, которые в тридцатом по-настоящему работают, — герои. А вот которые жаловаться бегают, и сами работать не хотят и не умеют…
— Постой, Федор Яковлевич, не горячись, — примирительно заговорил Сиволап. — Ты вот считаешь их героями, а у парткома, как тебе известно, мнение несколько иное. И не такое радужное. И мы их серьезно критиковать собираемся. За показуху, за брак, за низкую дисциплину труда. Не хочу тебя расстраивать, но, думаю, там и серьезными приписками пахнет. На Кушнира кое-какие весьма неприятные сигналы поступают.
— Брось, брось! — мрачно отмахнулся директор. — Знаем мы эти… сигналы. Чем толковей и деятельней работник, тем больше у него завистников. За Кушнира я — горой! Он видит наши общие нужды и всегда готов со своими ребятами на выручку делу. Сами же знамя ему вручали…
— Боюсь, напрасно… — вздохнул Сиволап. Он не хотел в присутствии Зарембы обострять спор. — Впрочем, это хорошо, Федор Яковлевич, что и ты своих воспитанников защищаешь. Вот давай и подумаем, как из твоей защиты и нашей критики доброе дело сделать… И для цеха и для всего завода. Ты помнишь, уже высказывалось мнение укрепить руководство в тридцатом. Как ты считаешь, может быть, нам назначить Максима Петровича замом к Кушниру? Пусть бы заправлял у него производственными делами, — Сиволап улыбнулся поощрительно. — Уж если он за океаном, под носом у американцев и их прихвостней-бандитов всяких, справился с заданием Родины, так тут ему сам бог велел дать задание посолиднее.