Каждая минута жизни
Шрифт:
Немцы слушали отстраненно, потупившись в землю, стояли как привидения и ждали своей участи. Наконец лейтенант закончил речь и после короткой паузы спросил:
— Мы решили отпустить вас к своим. Но может быть, кто-то из вас хочет остаться с нами и защищать село от фашистов?
Наступила тишина. С треском вспыхнула в костре веточка и на минуту озарила скученную группу пленных. Лейтенант ждал. Ему не хотелось верить, что среди них не найдется ни одной смелой, честной души, что все они заклятые, отпетые фашисты, послушные лишь приказам своих командиров. Они продолжали молчать, хмурились, но выйти вперед
— Выведи их за село и отпусти к чертовой матери. Все равно солдаты они никакие.
Наверное, в глубине души командир роты полагал, что и гитлеровцы, возможно, учтут этот его шаг, и если кто-то из наших попадет в плен, то сможет рассчитывать на снисхождение. А что бой предстоял страшный, беспощадный, в этом уже никто не сомневался.
Максиму запомнился самый последний разговор солдат в хате. Это было уже перед немецкой атакой, на рассвете. Мать запихивала в печь солому, чтобы побыстрее разогреть для солдат завтрак. Но Семушкин закурил и, махнув рукой, сказал с сумрачным видом, что с завтраком не надо торопиться, да и печь тоже едва ли стоит растапливать. Времени уже нет, сейчас фрицы подбросят такого огонька, что всем тут жарко станет.
— Я был за селом, — сказал другой солдат, постарше, — нас уже окружают. Сперва разведка их появилась на конях. Потом подъехали два бронетранспортера с солдатами. А потом еще два. По всему полю растягиваются в цепочку…
Невдалеке грохнул разрыв.
— Пристрелялись, сволочи, — покачал головой Семушкин. — Ты бы, мать, ушла отсюда с дитем. Там ваши в колхозном погребе прячутся. Я видел…
— А вы как же? — ужаснулась мать.
— Нам конец, — сипло сказал тот, который был постарше, и начал протирать затвор винтовки, будто готовился уже сейчас, прямо из хаты, бить по фашистам.
В печке трещала солома, багровые отблески трепетали на глиняном полу. От них веяло теплом… Почему так нелепо складывается жизнь? Пришли наши, все им рады, принесли освобождение. Мама готовит завтрак, в хате уютно, и война уже будто отошла, перестала пугать людей. А оказывается, это — только начало беды.
— А почему вы немцев не отобьете? — спросил у Семушкина Максим.
— Мало нас, хлопчик. И боеприпасов — в обрез. — Он невесело вздохнул. — Конечно, будем драться. Жаль только, что и вы пострадаете из-за нас. Шли бы в колхозный погреб, пока не поздно.
Бойцы взяли оружие и вышли. Мать начала гасить печь. Била рогачем по горящей соломе, рассыпала искры.
Тучи низко нависли над селом. Влажный весенний ветер свистел в голых деревьях. К околице бежали солдаты.
Пулеметная очередь слышна была совсем рядом. Громко рычали моторы: танки немецкие, что ли?.. На колхозном подворье собралось все село — женщины с детьми тащат котомки, вьюки, постельное белье.
Начали спускаться в дверь погреба, распахнутую настежь. Пожилая учительница немецкого языка все поторапливала:
— Побыстрее, побыстрее!.. Не дай бог, еще снаряд упадет… Детей сперва… Поглубже заводите…
Сама она зашла последней и закрыла за собой двустворчатую дверь. В темноте спустилась к женщинам.
— А теперь тихо, бабоньки. Пусть наши солдатики воюют, а мы посидим.
«Почему тихо?» — удивился Максим. Грохот усиливался, земля уже ходила ходуном, снаряды рвались где-то рядом. Потом послышался топот ног, и Максим различил гортанные крики, чужую речь. Фашисты ворвались в село… Резко распахнулась дверь, в подвал ударило серым светом дня, и грозный голос приказал по-немецки:
— Раус!
Учительница заторопилась наверх, смело вышла первой и сказала немецкому офицеру, что в погребе одни только женщины и дети, что она — учительница и просит отнестись к жителям села со снисхождением.
Ее оттолкнули в сторону, и тот же напряженный голос скомандовал снова:
— Алле раус!
Это значит: всем выходить… И они начали выбираться по осклизлым, замшелым ступеням; заскулили дети, запричитали женщины. Максим уцепился за мамину руку. Холодный ужас сковал его тело. Он увидел направленное на него дуло автомата и невольно прижался к матери, но мать бегом протащила Максима мимо немца.
Их не стали убивать, не стали устраивать допросов. Только офицер в высокой фуражке взял из рук автоматчика гранату с длинной ручкой, дернул ручку к себе и швырнул гранату в глубину подвала. Глухой грохот выплеснулся оттуда и послышалось жалобное блеянье. В подвале оставалась чья-то коза…
Мать, ухватив Максима за руку, кинулась к своей хате. И только теперь они поняли, что их села нет: все кругом горело. Отовсюду стреляли. Немецкие солдаты из-за плетня строчили из автоматов по ближним хатам. Один фашист с пылающей паклей, намотанной на длинную палку, пригибаясь, перебежал улицу и сунул факел под стреху. Соломенная крыша сразу вспыхнула. Но из хаты прямо ему под ноги вылетела граната. Взрыв получился сухой и короткий, будто игрушечный. Фашист схватился за живот и стал валиться на бок…
Наконец, добрались до своей хаты. Вернее, до того места, где она была. Все уже догорало, дымно чадили обгорелые бревна, разбросанные по двору, а посреди пожарища уродливо чернела закопченная печь…
Стрельба утихла только к вечеру. Фашисты были в ярости. Все оставшееся в живых население согнали на колхозный двор, где еще утром люди прятались в погребе. Фашистский офицер приказал своим автоматчикам окружить толпу женщин и детей и стал громко по-немецки что-то кричать. Его слова переводил пожилой полицай с белой повязкой на рукаве френча.
В этом бою, говорил переводчик, погибло много славных немецких солдат. За это по приказу германского офицера должны быть наказаны жители села, которые дали приют красным бандитам. Сейчас вот здесь будут казнены все мужчины, повинные в нарушении приказа германского командования.
Солдаты тут же стали хватать и вытаскивать из толпы стариков, а их и было-то всего четверо во всем селе. Но этого фашистам показалось мало, и они, по указке офицера, вырвали из рук матери и Максима.
Посреди двора стоял высокий, с черными толстыми ветвями дуб. С нижнего его сука свисали веревки. Под дубом поставили широкую лавку и заставили стариков подняться на нее, а маленькому Максиму поставили еще табуретку — его голова не доставала до веревочной петли.