Каждый охотник (сборник)
Шрифт:
Ничего нет в Сереге особенного. Только голод в глазах. Обжигающее желание. Именно к ней, не к кому-то. За всю вечеринку один взгляд бросит — хватит. Васька так не смотрит. Куда она денется, вся своя, домашняя. Даже если он будет приходить поздно, еще позднее, когда не только сын, но сама она не выдерживает, клюет носом. И все у него проблемы, то спина болит, то вымотался на работе, то не до нее сейчас. И запахи витают в прихожей. Чужие запахи. То сладкие, то прозрачные, то терпкие. Убила бы, если бы не верила ему. Если бы не боялась одна остаться.
Года два прошло. Ничего не было. Только шепот горячий на шумной вечеринке в ответ на Серегино молчание; — «Да ты что, она подруга моя, понимаешь?» Потом как-то засиделись за полночь, не все Иринке по подружкам мотаться, надо и дома девичник устроить. Серега не успел масло с рук смыть, жена загрузила девчонок на заднее сиденье, попросила развезти. У Валькиного дома Серега остановился последним. Посмотрел молча. Не попросил разрешения. Ждал. Валька вдруг изменилась в лице. Хлопнула ресницами. Наклонилась. Подалась вперед. Плечами, руками, грудью, всем телом. Подставила губы. Чашей обратилась. Бездонной и мягкой. Выскочила из машины через минуту, смахнула что-то с лица и побежала домой.
И еще год. Пробежал, как страница книжная прошелестел. Только окна в квартире заклеивали, и вот уже к новой зиме готовься. Никаких перемен в жизни, только за спиной все больше и больше, тяжелее тащить. И в душе ничего. Только дети, заботы, дети и заботы. Дружба, что любовью прикидывалась, дружбой и оказалась. И то хорошо. Радости невыдуманные лучше фальшивых. А уж угадывать, что там в уголках губ таится, себе дороже. Правда, она штука колючая. Пусть себе растет у забора. Обходить ее надо. С ней не уживешься. С мечтой проще. Она как фонарь у чужого крыльца. Не тебе повешен, а споткнуться и тебе не дает. Или наоборот. Если засмотришься. Кто бы знал, как можно сладостный кусочек жизни от поцелуя до первой близости на столько лет растянуть.
Холод на холод. Привычка на привычку. Взгляд на взгляд. Так жизнь и проходит.
2005 год
Его стекла черны
Старость притаилась в уголках ее глаз. Изогнулась в предчувствии прыжка. Оперлась перепончатыми лапками о скулы. Вздрогнула от улыбки, но не исчезла, удержалась, вцепившись в кожу мертвой хваткой. С каждым днем она будет становиться сильнее. Однажды ей уже не придется прыгать. Она зарубцуется однозначной клинописью по живому. Обратится каплею масла, что пропитывает страницы книги, не высыхая, пока не достигнет обложки. Однажды она победит.
— Ну, чего ты хотел?
Сашка смеется. Я смахиваю с ее лица старость как паутину, смеюсь в ответ.
— Может быть, кого?
— Кого?
Она продолжает улыбаться, но это не улыбка. Это эхо. Она отворачивается и смотрит в боковое стекло машины. Там за нашими спинами не уезжает автомобиль, на котором она приехала. Его стекла черны. Наши тоже.
Я наклоняюсь к ней, но Сашка отстраняется. На миллиметр. На чудовищно длинный миллиметр. Длиной в половину жизни, в которой я виделся с Сашкой каждый месяц, каждый сезон, каждый год или полгода, чтобы задыхаться от присутствия друг друга. Мне по-прежнему не хватает воздуха, а она смотрит на меня с интересом.
— Когда мы виделись в последний раз?
— Осенью. Или прошлой весной?
— Год прошел.
Смотрит. Улыбается.
— Как семья, муж?
— Все хорошо, — она действительно улыбается.
— Что случилось?
— Случилось.
Она опять улыбается. Мне не нравится ее улыбка. Но еще больше не нравятся следующие слова.
— Я влюбилась.
— В кого?
— В хорошего человека.
— А как же муж?
— А как же был ты?
Я — был. Теперь я понимаю. Она счастлива. Это кажется странным. Я никогда не видел ее счастливой. И источник ее счастья сидит за нашими спинами. В том автомобиле. Его стекла черны.
Я ищу в себе радость. Кажется, это удается. Моя радость холодная, но честная. Я говорю какие-то слова. О том, как я рад за нее. Она верит. О том, что мне всегда было хорошо с Сашкой. Она верит. Даже, когда я ее предавал. Она знает. На самом деле я предавал сам себя. О том, что когда я хотел вспомнить что-то хорошее, я вспоминал Сашку. О том, что не хватало мне всегда именно Сашки. Она наклоняется и шепчет:
— Я не что-то, а кто-то.
Я беру ее ладонь и начинаю целовать пальцы. Она ждет, когда я напьюсь. Потом уходит. Оставляет мне свою старость. Только той не находится места на лице и она пробирается в сердце. Я опускаю стекло и сплевываю на асфальт. Справимся, чего уж там. Сзади хлопает дверца, звучит мотор и мимо проезжает автомобиль. Его стекла черны.
Вот и все. Она права, конечно. Я действительно не имел право на это счастье. Я недостаточно хотел этого счастья. Я ничего не сделал, чтобы оно не ускользнуло от меня. Только одно оправдывает меня. Теперь я остался один. Тысячи раз расставался, но впервые остался один.
Ерунда какая.
Я копаю колодец. Вода все ближе. Но небо все дальше. Скоро оно исчезнет вовсе.
Отчего мне кажется, что ей больнее, чем мне?
2005 год
Не исчезай
Это была его любимая фраза. Она хорошо звучала, когда, расставаясь с женщиной, он проводил рукой по ее волосам, закидывал их назад, касался пальцами щеки, смотрел на нее добрыми глазами. И говорил мягким голосом волшебные слова: «Ну, пока. Не исчезай, хорошо?» И женщина, та, к которой он обращался, вероятно, чувствовала себя счастливой, поскольку эта просьба, «не исчезать», предполагала какое-то таинственное, неведомое ей право распоряжаться собственной судьбой. Хотя бы в таких приятных мелочах, как легкое и захватывающее любовное приключение с необязательным представителем мужского пола.
Он очень любил музыку. В карманах у него всегда лежали две или три кассеты. Потом, позже это были компакт диски. Но не подборки так называемой эротической музыки. Это была настоящая музыка. Благодаря ему женщина узнала, что существует настоящая музыка. Оказалось, что она существовала и раньше, и даже залетала иногда в ее уши, но женщина не могла ее приручить. Он помог и с этим. И теперь приносимая им музыка как кошка сворачивалась в ее кресле, раскачивалась на люстре, и иногда оставалась на ночь. И если музыка исчезала, это значило, что исчезал и он. Он был для нее первым звуковым фильмом после эры немого кино. Немого и черно-белого.