Казнь Шерлока Холмса
Шрифт:
— У вас есть перед нами преимущество, Лестрейд, — негромко заметил Холмс. — Снимки ценные, но не хотите же вы сказать, что на основании подобных документов мистер Томас Геррин, знаменитый почерковед, проживающий близ Хоборнского моста, готов отправить человека на виселицу? Боюсь, мой друг, придется поискать более неопровержимые улики.
— Вы отрицаете сходство?
— О нет! — поспешил ответить Холмс. — Оно очевидно, и даже чересчур. Я ставлю под сомнение вовсе не его, а авторство последней записки. Кроме почерка, следует обращать внимание еще и на стиль. Первые два послания, подписанные и признанные Гардинером, довольно неуклюжи и безграмотны. Он не мастер эпистолярного жанра, и это бросается в глаза. Посмотрите, например, сюда: «Я осторожно сообщил ей неприятную новость. Она сказала что знает, что это ложь, и что я не должен беспокоиться». Далее следует предложение длиной в одиннадцать строк, но, как и предыдущее, без намека на пунктуацию, до освоения которой у обвиняемого так и не дошли руки. А записка, автором которой предположительно является убийца, написана четко и уверенно. Вряд ли этот человек сказал бы вместо «их» «ихний», как иной раз делает Гардинер. Это мелочь, но она довольно существенна.
— Сомневаюсь, — буркнул Лестрейд.
— В самом деле? — Холмс поднес фотографии поближе к свету фонаря. — Тогда позвольте помочь вам в сличении почерков. Автор последнего письма очень усердно заменяет строчные «п» и «з» прописными. В трех предложениях он повысил буквы шесть раз. В первом же из посланий, подписанных Гардинером, восемнадцать строк и заглавная «З» встречается единожды, в то время как «П» — ни разу, хотя слов, начинающихся с этой буквы, предостаточно. А во втором письме, состоящем из тридцати шести с половиной строчек, вовсе нет ошибок такого рода.
— И о чем же, мистер Холмс, это свидетельствует? — спросил Лестрейд с нескрываемым скептицизмом.
— Сей факт говорит о том, мой дорогой друг, что кто-то заметил странную особенность гардинеровской манеры письма и воспроизвел ее с излишним усердием. Теперь посмотрим на само начертание букв. Последнее письмо написано рукой, умело копирующей почерк обвиняемого, только гораздо более ровно и аккуратно. Многие из тех, кто промышляет подделкой чеков, оказались бы за решеткой, если бы наши банковские служащие знали: человек не может дважды вывести свое имя совершенно одинаково. Абсолютное сходство двух подписей означает, что одна из них — тщательно изготовленная фальшивка.
— И какой же вывод вы хотите сделать, мистер Холмс?
— Очевидно, Лестрейд, что письмо, в котором жертве назначается встреча, намеренно написано чужим почерком, только более четким, нежели у Гардинера. Да и стиль не такой небрежный. Кроме того, обратите внимание на конверт.
Инспектор медленно прочитал:
— «Мисс Харсент, Провиденс-хаус, Пизенхолл, Саксмандем».
— Вот! — торжествующе воскликнул Холмс. — На штемпеле стоит: «Йоксфорд». Именно к йоксфордскому округу и относится деревушка Пизенхолл. Судя по отметкам на конверте, письмо бросили в ящик напротив почтовой конторы Харрена, что на главной улице, а оттуда его забрал почтальон. Добавлять к адресу «Саксмандем» было ни к чему. Эта станция действительно самая крупная поблизости, и ее следовало бы указать, если бы послание отправляли из Ипсвича. Но в данном случае давать такой адрес столь же бессмысленно, как писать «Лондон, Англия» на конверте, пересылаемом с одной столичной улицы на другую. Уильям Гардинер, живущий в Пизенхолле не первый год, не направил бы письмо, адресованное соседке, в Саксмандем.
— Если только он не пытался скрыть свои истинные намерения, — заметил Лестрейд.
— Если только он не старался привлечь к себе внимание, — рассмеялся Холмс. — Хочешь запутать следы — поезжай в Саксмандем и отправляй письмо оттуда. Это было бы логично. В общем, сегодня днем, по приезде, я был готов признать Гардинера убийцей. Однако с вашей помощью, мой дорогой друг, к вечеру я понял: его вина практически полностью исключается.
Этот пассаж задел инспектора за живое, и он раздраженно выпалил:
— Как угодно, Холмс, только времени у меня мало! Не сочтите, что я злоупотребляю вашим гостеприимством, но желательно обсудить алиби Гардинера сразу после ужина. Факты нам известны, а дополнительное расследование едва ли потребуется. Я не могу поселиться в Ипсвиче навечно.
— Боже мой, Лестрейд! Вы же провели здесь всего несколько часов!
Дорогой все молчали, что нисколько меня не удивило. Двор «Белой лошади», куда привез нас кеб, обступали деревянные и кирпичные постройки. В старом приземистом здании гостиницы царило оживление, вызванное прибытием барристеров на выездное заседание суда, которое должно было состояться в зале графства. В подобные дни «Белая лошадь» становилась местом сбора адвокатской братии, но мистер Уайлд отказался от ужина с коллегами и предпочел нашу компанию. Когда мы вчетвером сели за стол в обшитой панелями столовой, лед, как говорится, начал таять. По молчаливому соглашению во время трапезы мы не касались вопросов, над решением которых нам предстояло биться добрых полночи.
По обыкновению, Холмс заказал для нас спальни с общей гостиной. Он, Лестрейд, мистер Уайлд и я удобно расположились в креслах вокруг столика с графином виски, кувшином горячей воды и нарезанным лимоном.
— Итак, приступим, — сказал Холмс, обводя нас взглядом. — Факты, в которых не приходится сомневаться, просты и немногочисленны. Тридцать первого мая Роуз Харсент получает послание без подписи: любовник просит женщину поставить зажженную свечу на чердачное окошко ее каморки в Провиденс-хаусе в десять часов вечера, а в двенадцать обещает прийти. Написано ли это письмо рукой Гардинера, остается под вопросом.
— Авторство установлено, — тут же отрезал Лестрейд. — Мистер Томас Геррин дважды заявлял об этом в суде. Он выдающийся почерковед.
— Или выдающийся шарлатан, — спокойно ответил Холмс. — Так или иначе, вернемся к вечеру тридцать первого мая. Роуз ставит на окно свечу, которая горит десять минут или около того. Обвиняемый и его соседи в этот момент стоят в дверях своих домов или на улице, наблюдая грозу. С дороги Гардинер увидел бы огонек в окне Роуз за двести ярдов. Оставив в стороне прочие соображения, мы можем сказать, что в десять вечера жертва была жива, а в восемь утра уже мертва.
— В четыре, — торопливо добавил я, — если не в два. Об этом свидетельствовало трупное окоченение.
— Пусть так. — Холмс опустошил свой стакан и заглянул в листок с записями. — Гардинера и его жену позвала к себе соседка, миссис Розанна Дикенсон, вдова торговца скобяными изделиями. Она боится грозы. Жена обвиняемого входит в ее дом около половины двенадцатого, а сам он задерживается, сказав, что хочет проверить, спят ли дети. Но вскоре — этак без четверти двенадцать — он тоже является к миссис Дикенсон. Она отзывается о нем как о спокойном и серьезном человеке. В ту ночь он пожаловал к ней в домашних туфлях, одетый слишком легко даже для прогулок в теплую погоду, не говоря уж о том, чтобы расхаживать по деревне в разгар грозы. Супруги долго сидят у миссис Дикенсон и уходят от нее вместе в третьем часу ночи. Насколько я понимаю, эта женщина перекрестному допросу не подвергалась. Стало быть, суд не усомнился в ее показаниях, и мы также можем считать их правдивыми?
Наш друг из Скотленд-Ярда отнял трубку ото рта.
— Думаю, да, — изрек он.
— Очень хорошо. По словам миссис Гардинер, они с мужем сразу же вернулись домой и легли спать. Как она припоминает, около двух пополуночи стало светать. Напомню вам, что дело происходило первого июня — в пору ранних рассветов. Ложась в постель в два часа двадцать минут, женщина сказала мужу: «Уже почти утро». Стены пизенхолльских домишек тонки, поэтому другая соседка, Амелия Пеппер, слышала голос миссис Гардинер и ее шаги по ступенькам, когда та возвращалась от миссис Дикенсон. Жена обвиняемого плохо себя чувствовала и не могла заснуть, пока часы не пробили пять. Ее муж все это время находился с ней рядом. Таким образом, он не мог никого убить после одиннадцати сорока пяти, если, разумеется, принять за истину показания миссис Гардинер.