Казнить нельзя помиловать
Шрифт:
Через четыре года томики с моим именем будут лежать на прилавках всех магазинов. Тиражи станут постоянно расти, и слава будет мне обеспечена. Мои герои будут послушны моей воле и никогда, ни единого раза не возразят, не захотят поступить по-своему. Никогда ночью я не проснусь от внезапного озарения, и слова не станут плясать вихрем ярких красок, а послушными мазками будут ложиться на бумагу.
Второй лист.
Первая книжка выйдет небольшим тиражом, и год после этого я не смогу написать ни слова – потому что сил не останется, потому что я выложился, вычерпал себя до дна, до капельки. Следующий замысел станет складываться медленно,
Я женюсь – неудачно, потому что Ей надоест быть «женой сумасшедшего, который днями и ночами что-то бормочет про себя и смотрит шальными глазами». Я останусь один – точнее, наедине со своими героями, и буду пропускать текст сквозь сердце и душу, но это продлится совсем недолго. Я умру легко, во сне… а засыпая, увижу их – всех, кто стал живым благодаря мне, всех, кого я выпустил в этот мир, рассказав о них. И они скажут мне спасибо.
Три моих повести напечатают через пять лет после моей смерти; читая их, люди будут смеяться или плакать, а потом тихо скажут слова, которые раньше произнести не могли, не решались. И слова эти будут простыми, как мир, и такими же вечными…
Я открыл глаза – Дед Мороз смотрел на меня задумчиво и чуть печально.
– Ну, что? – спросил он. – Решай быстрее, мне ведь еще к троим до полуночи успеть надо…
– Тоже к писателям? – на остатках дыхания съязвил я, чтобы протянуть время.
– Каждому свое, – невпопад и уклончиво ответил он. И поторопил: – Решай…
Я уже знал, что именно я выберу – тут, в общем, и сомневаться нечего. Но почему-то не мог решиться сказать это вслух – при нем. И не то чтобы мне было стыдно перед этим вечным стариком в красной шубе, а просто я чувствовал неловкость.
И разозлился на себя: в конце-то концов имею я право на успех или нет?
Снова судорожно вздохнув, как перед прыжком в воду, я протянул дрожащую руку и коснулся одного из листов.
Дед Мороз пристально посмотрел мне в лицо – и тоже вздохнул едва слышно. Потом, кивнув, вытянул второй лист из-под моих пальцев, сунул в огромный свой мешок, а книжку – ту самую, мою, первую – небрежно кинул на стол.
– Удачи тебе, парень… – проговорил он негромко. – С Новым годом.
Неслышно ступая подшитыми валенками, он вышел и осторожно прикрыл за собой дверь.
Одним глотком я допил остатки вина из бокала и остался сидеть у стола. Сидел и тупо смотрел на серую обложку, с которой горько улыбались мне герои моей первой и единственной книги.
Через несколько дней мне пришло письмо из издательства с предложением нового сюжета и обещанием высоких гонораров в случае удачи. Я написал им письмо с выражением согласия, благодарности и уверений в… – и даже отправил его. Я стану известным…
Я стану известным. Но никогда не смогу стать писателем.
25-26.12.2008 г.
Пешка
Майе,
Вообще-то я в привидения не верю. И в чертовщину разную – тоже, и фильмы ужасов смотрю спокойно, даже на ночь. Но недавно случай был… расскажи кому – не поверят. В психушку, может, и не отправят, но подумают… а чего про нас думают, я и сам знаю: люди, мол, творческие, у них всякое бывает.
Ночь была. Бессонница меня грызла, уснуть никак не мог… сидел правил роман, только что дописанный; текст вылежался, его уже сдавать можно было, но – так, последние исправления. Правил и сам себя хвалил: ай да я, надо ж такое придумать! И раньше срока на месяц закончил, издатель доволен будет.
Сижу, значит, курю, стучу по клавишам. Окно открыто, дождь шумит. А потом слышу – кашлянул за спиной кто-то, негромко так. Я ни о чем подумать не успел – обернулся. А он – сидит на диване и на меня смотрит. Невысокий, худой… ну, совсем как живой, только вот взгляд усталый, неживой какой-то. И вроде незнакомый совсем.
Я так обалдел, помню, что даже не удивился.
– Чего пришел? – спрашиваю.
А он на меня смотрит. Потом мигнул, отвернулся и спросил:
– Не узнаешь?
А я не знаю его совсем, и кто такой – не пойму. Глюк, может? Так я сегодня и не пил почти, и вчера не пил, я вообще всю неделю работаю – текст идет, как по заказу…
Он ухмыльнулся – и по ухмылке этой, хищной, наглой, и вспомнил я его. Тощий, небритый, рожа кирпичом…
Это было лет как бы не десять назад. Я тогда только-только писать начинал… второй рассказ, как сейчас помню. Слабый, бледный, но – на удивление хорошо принятый и критиками, и редактором, и даже напечатанный в сборнике фантастики рядом с мэтрами… ах, как я был горд тогда! Что-то там было романтически-боевое, герой-воитель, неземная любовь – все, как полагается. А этот, тощий, – персонаж случайный, маленький, сбоку припека. Я, помнится, все никак ему имя придумать не мог. Он был первым, кто погиб у меня в тексте… за дело, конечно. Типа отрицательный образ – на дорогах грабил, убивал, все дела… вот и огреб по макушке.
… И чего, спрашивается, приперся?
И, главное, удивляться не получается – как будто так и надо. Точно оно так всегда бывает… точно к Шолохову тоже его Григорий Мелехов приходил, а к Толстому – Наташа Ростова, на рюмку чаю, за жизнь поговорить…
– Чего пришел? – повторяю, а самому неуютно стало.
У меня персонажи вообще-то послушные, скажешь им – будет так, они выполняют. Попробовали бы возмущаться; я в конце концов автор или кто? Ни разу не бывало, чтоб как у Пушкина Татьяна – «взяла и выскочила замуж». Ну, мы ж не классики, рылом не вышли. Да, по ночам снились, бывало – особенно если текст не складывается. Но чтобы вот так, вживую приходить…
А может, и этот снится?
Может, я спятил уже?
Я себя за ногу ущипнул – нет, больно. И этот не пропадает, сидит. И я спокойный, как танк, не ору и не боюсь даже. Ладно, до конца играть будем.
Я думал, он, как в нормальном фильме ужасов, начнет приставать: зачем, мол, убил ты меня и все такое? В эту нечисть я давно уже не верю, у меня от таких вещей святая вода есть, из церкви, специально заговоренная. Не первый год пишу, знаю всех чертей, как облупленных.
А этот тип говорит: