Казнить нельзя помиловать
Шрифт:
Валентина, занимавшая дальнюю по коридору комнату, у самой кухни, дома почти не жила. Всю войну прошла она санинструктором, была крепкой, молчаливой и беспрерывно курящей. Валентине всего двадцать пять, но выглядела она на тридцатник с гаком – может, из-за гулкого кашля, а может, из-за вечной хмурости, не сходившей с ее круглого лица. В августе сорок первого ее с матерью эвакуировали из-под Львова, и в один из налетов мать погибла, срезанная осколком. Валентина пошла в ближайший военкомат и почти два месяца «штурмовала» измотанного военкома, упрашивая отправить ее на фронт. Она уцелела, но детей у нее не будет никогда, сказали врачи. Почти
Немочка Эмма, тоже эвакуированная, жила в комнате с балконом, что вызывало горячую зависть Галины – вот где детские вещи летом сушить можно. Эмма, правда, не жадничала и часто пускала Галину с охапкой детского бельишка на свой балкон, но сама никогда не предлагала. Где жила раньше Эмма, чем занималась, никто не знал; она была хоть и вежливой, но еще более нелюдимой и замкнутой, чем Валентина. А может, и блаженненькой, вздыхали на кухне соседи. По слухам, она происходила из семьи какого-то крупного партийного чина, взятого в тридцать седьмом, а уж почему оказалась здесь, никто не спрашивал, и так было ясно: девушке с фамилией Вальдштейн никак не светило остаться в столице, когда началась война. Ее не любили и сторонились, но иногда жалели – за отчаянную некрасивость, за, по слухам, расстрелянную семью, за то, что перебивалась на крошечную зарплату уборщицы, за нелепую и чудаковатую вежливость – всем, даже пьяному слесарю Федору, она всегда говорила «извините» и «пожалуйста».
Кто из мужиков мог польститься на страшненькую чудаковатую немку, оставалось загадкой, и долго спорили бабы во дворе, кому пришлась по вкусу девица не первой свежести. Тем не менее пришлась кому-то… и сияла робкой своей улыбкой, гордо неся впереди огромный, как дирижабль, живот. Эмма носила ребенка на удивление легко, даже похорошела, румянец появился на вечно бледном лице, а зеленые глаза за толстенными стеклами очков светились ровным, мягким светом. Но ни разу, ни одно существо мужского пола не пришло в ее каморку, не навестило, будущий папаша так и не выдал себя, и даже усилия местных сплетников результатов не дали. Болтали, конечно, всякое, но втихомолку и осторожно.
И уж тем более непонятным стал арест Эммы. Мало кто верил, что эта сумасшедшая мамаша способна на глупость стать фашистским шпионом. Женщины, так любящие своего ребенка, боятся лишний раз улыбнуться и слово сказать, только б не подвергать опасности себя, а значит, и дите. Говорили, писала немка запрещенные стихи. Впрочем, говорить в ту пору отучали быстро…
Как бы то ни было, но тампро малыша, видимо, забыли. Долго гадала коммуналка, почему оставила Эмма своего ребенка, не взяла с собой. Не могла же не понимать, что погибнет малыш без матери. А с другой стороны, может, и правда было что, и она не надеялась вернуться, а сыну дала хоть крошечный шанс. Кто теперь разберет? Да и надо ли…
Только куда его девать теперь, маленького…
– Да вы с ума сошли, – отмахивалась Галина от намеков соседок. – У меня своих трое, да чтоб четвертого чужого на шею сажать? Помогать будете? Вы сегодня есть, а завтра нет, а я тут майся с ним… Может, он вообще блаженный, в мать…
– Вот что, – сказала как-то вечером в субботу решительная и строгая Анисья Кузьминична. – Раз у парня мать государство
На кухне наступило осторожное молчание.
– Ася… – тихо крякнула Мария Кузьминична. – А ты уверена? Надо ли? Ведь две уже недели минуло.
– А чего? – неожиданно разозлилась сестра. – Нам его, что ли, в реке топить?
– Ну почему топить… – неуверенно проговорила Валентина, качая мальчика. – Ну… это… вырастим. Да и привыкли уже…
– Может, в детдом отдать? – предложила заглянувшая, как всегда, некстати Нюша.
– Пробовали, – вздохнула Галина. – Говорят, мол, документ нужен, что или мать померла, или ее вовсе нет…
– Так и так придется идти. Пусть хоть бумагу дадут, – поддержала Анисья Кузьминична.
Все опять замолчали…
– Да не бойтесь, девки, – рассмеялась женщина. – Не звери ж там сидят, ни за что поди не посадят…
Кухня ответила ей гробовым молчанием.
Утро понедельника всегда бывает суматошным и злым. Невыспавшиеся женщины хмуро умываются, в воздухе слоями висит напряжение вперемешку с табачным дымом от самокрутки Валентины, ребятня путается под ногами и пищит, Галина отвешивает им подзатыльники. И в это утро все было, как всегда… все, да не все. Непривычное молчание давило на уши, забивало горло – словно чад большой приближающейся беды уже учуян и вот-вот ворвется, разрывая легкие. Галина попробовала было вякнуть: «А может, не надо…», но оборвала сама себя: «Обойдется…»
День разгорелся, прокатился над летним городом, затянулся вечером и притих, наливая усталостью руки и спины женщин. В коммуналке было непривычно тихо – только голоса детей разбивали молчание. Кухня ждала. Кухня молчала и крепко курила, и даже соседка Нюша, заглянув робко, вымелась восвояси.
К ночи жильцы разошлись спать, одна только Мария Кузьминична, словно припаянная к месту, осталась сидеть у окна. Она ждала сестру, время от времени подогревала чайник, то и дело протягивала руку к забытой на подоконнике пачке табаку Валентины, но отдергивала руку.
Сестра не пришла.
Не вернулась она и на следующее утро, и весь день так же просидела постаревшая женщина, уронив голову на руки. Только несколько раз выходила к малышу, когда он заводил свое громкое и требовательное «ля» в отсутствие других обитателей квартиры.
А когда пришло время зажечь свет, в кухню ввалилась Валентина, рыдая навзрыд и смеясь сквозь слезы, размахивая белым конвертом:
– Тетя Маша… Галя… счастье-то какое… нашлись!
– Кто нашелся, Валя? – тихо-тихо спросила, согнувшись над столом, Мария Кузьминична.
– Мои нашлись… тетя и брат… мы с ними в сорок первом потерялись… думала – убили… письмо вот… нашлись!
Едва заметно улыбнулась побелевшая Мария Кузьминична.
– Живы, что ль? Хорошо…
– Галь! – Валентина кинулась по коридору, застучала в дверь. – Мои нашлись! Я ведь писала, запросы посылала, и вот – не зря… К себе зовут… – голос ее затих, отрезанный стуком закрывшейся двери.
– Может, и Ася найдется… – так же прошелестела Мария Кузьминична, тяжело поднялась со стула и шагнула к столу. Стол завертелся, точно решил протанцевать с ней фокстрот, край выскользнул из ослабевших пальцев, земля со свистом опрокинулась, ударила в висок…