Кельтская волчица
Шрифт:
— Эй, Катька! Облепиха чертова, не прикрываешь ли лихих на краю земли?
Облепиха сразу смекнет, что к чему, выплывет на порог в своем пестром наряде, поклонится стрельцу земно, словно царю.
— Нищий двор-то, — пропоет елейно, — батюшка, нищий. Божьих людей пригреваю, за душу мою грешную они после Бога молят. Для спасенья души живу и людей спасенных держу.
— Ох, я всех твоих спасенных, бабка, сынов собачьих перетрясу с их дырявыми сумами! — пригрозит старшой напускно.
А Облепиха уж давно смекнет, к чему клонит он — хитрющая с молодых лет. Скоренько, сколь может, побредет в свой прируб и несет одну медную ендову с медом обарным, другую с медом пряным и смородиновым, сюда же ендову с водкой пшеничной выставляет, при всем чашки малые деревянные дабы черпать ими, рушники белые с петухами, да с поклоном к служивым обращается:
— Откушайте, родные мои, детушки. Чай, не зря долгую дорогу проехали. Все что ей-ей наварила я, я наставила, все для угощения держу, не для торгу. Божьих людей пошто забижать? Имутся и богатеи лихи да татливы, с тех и бери, грабай — твоя власть.
А стрельцам только того и нужно. Поскакают с коней, как налетят на угощение, так что после нищих да убогих звать приходится, чтобы служивых на коней обратно поднимать, да еще чуть ли не до самого тракта вести под повод, дабы не свалились и не зашиблись, коли конь споткнется в лесу о корень или пень зацепившись. Пили шумно, крякали громко. Переводя дух, горланили сипло.
— Извоняла ты избу, матка хуже свиного стойла. Вонью, того гляди с ног собьет.
— А худой дух — человек протух, — не терялась Облепиха. — Да и что с того? А стара, убога я нынче, руки не владеют паршу грести.
— Ну, дьявол тебя проводи! — наставлял старуху на прощание старшой. — Лихих людей принимать бойся.
— Место мое божье — разбойнику с нами тесно и грязно! — согласно кивала Облепиха. А после крестилась на черные закопченные образа в большом углу и шептала под нос:
— Пронесло глас грозный, зрак подзорный.
Давно уже минули Облепихины времена государя Московского Алексея Михайловича. Не стало и самой Облепихи — вслед за сестрой своей Фимкой сошла она в могилу, но не слишком торопилась: дожила до тех пор, когда объезжих стрельцов и вовсе не стало, а вместо них повадились навещать древнюю старуху солдатушки да офицеры Белозерского гренадерского пехотного полка в кафтанах, камзолах, белых подштанниках и треуголках с перьями. Вот уж и дивилась на их одежу Облепиха, но угощала добро, как и стрельцов прежде. Когда точно померла она, никто толком не знал. Но говаривали будто, что не по своей воле отправилась на тот свет.
Бабка Пелагея, приходившаяся Облепихе внучатой племянницей рассказывала, что будто навестила Облепиху перед самым концом знатная дама ослепительной красоты, в алых одеяниях. Так уж вышло, что видала Пелагея только отражение той дамы в разбитом пополам зеркале — бледное лицо с тонкими чертами, полуразмытое сумерками, оно как будто виднелось из-под воды. Но заострившиеся черты носили почти юное выражение. И по всему выходило, что с бабкой Облепихой была та дама давно и очень коротко знакома. Ее вовсе не смущала убогость Облепихиного жилья.
За недобросовестность свою перед царскими указами, которую она попросту называла забывчивостью, Облепиха собирала с лихих людишек серебряную деньжонку вдвойне, оттого и скопила их немало. Всякий раз, как спровадит всех, сдерет с головы свой теплый плат, лицо с припухшими веками узеньких глазенок скорчит в улыбочку довольную, запустит крючковатые пальцы с черными ногтями в седые космы и скребет их, скребет, вшей выуживая, да еще приговаривает при том:
— Нешто к дождю Вы расходились, кровопийцы кусачие?
Слегла бабка Облепиха неожиданно. Отекла сильно, побледнела вся. Во всем ее поведении стали проявляться следы старческого слабоумия, хотя прожив сотню с лишком лет, бабка Облепиха даже и на сотом году на память не жаловалась. Помнила даже как молодой царь Московский Алексей Михайлович с боярской дочерью Марьей Ильиничной Милославской под венец шел и каковы были на государе при том башмаки волоченым золотом и серебром по червчатому сафьяну шитые. Вот так-то. А сама Облепиха с Фимкой — сестрицей все-то собственными глазами видали, потому как на торговой площади у Кремля сахарные баранки от царского угощения по случаю венчания с раннего утра грызли, так что в первых рядах зрителей оказались. И сто лет спустя ничегошеньки из того не позабылось.
А тут вдруг все, что накануне случалось, никак у бабки Облепихе в голове не задерживалось. Она впала в стоны и в плач. Вскоре начались желудочные боли, вызванные необъяснимым страхом, и Пелагее приходилось несколько раз выводить ее на двор. Всюду мерещились старухе чудовища и притаившиеся убийцы — а сколько прожила в лесу одна-одинешенька, только с полоумной сестрой, никого не боялась, ни человека, ни зверя. Так промучилась она всю ночь, не соснув ни на мгновение. Все как будто ждала кого-то. А на вопросы Пелагеи отвечала, мол княгиня Евдокия Романовна обещалась к ней зайти, навестить.
Молодую княгиню Андожскую Пелагея видела много раз, так что ни с кем бы не спутала ее, только покажи, хоть ночью, и без света вовсе. Но когда Облепихина гостья появилась на пороге ее избы, внучка готова была креститься на иконы, что пришла вовсе не Евдокия, совсем иная дама пришла — в огненного цвета платье, с удивительно красивыми темными волосами, на которых искрились теплые розоватые отблески. О, верная воспитанница ведуньи Фимки, Пелагея с малых лет знала, что всяческой нечистой силе дается вдоволь пользоваться самой изысканной человеческой красотой, чтобы опорочить ее. Роскошная копна волос пришелицы с их чарующим ароматом — истинное выражение живой, земной красоты, — вот что первым делом породило у Пелагеи подозрение, будто явилось в дом к бабке Облепихе не то что не сама Евдокия, но вовсе и не неизвестная приятельница ее, явилась нечистая сила. Она вошла со словами ласковыми:
— Я заглянула только на минутку, чтобы узнать, как твои дела, бабушка. Что с тобой случилось, моя дорогая?
Она оставалась в тени и юная Пелагея могла видеть только смутные очертания ее лица. Но Облепиха при взгляде на гостью побелела еще пуще и принялась еще сильнее дрожать. Дикий страх исказил ее расплывшиеся черты. Она казалась чудовищным изображением, не похожей на самую себя, с вылезающими из орбиты глазами, трясущимися щеками и отвисшей нижней губой, с которой стекала густая слюна.