Кембрийский период (Часть 1 — полностью, часть 2 — главы 1–5)
Шрифт:
— Это что, новое упражнение в мёде рун? А про волосы королевы фей… Неужели правда?
— Правда. Золотые. Вот глаза не фиолетовые. Но золото с зеленью ещё краше.
Немайн подошла, взяла руки Эйлет в свои, горячие. И смотрела — неотрывно — на руки. И что видела? Даже при том, что ночью ей светло? Что ногти пора соскоблить?
— Правда-правда.
Ночью все кошки серы. И все фэйри, видимо, тоже — но сида стала другой. Низкий, хриплый голос — ещё ниже, чем при переводе Книги.
Днесь Господь явил мне чудо, Девы тонкийПлеск волн. Один из немногих приёмов скальдической поэзии, которые удалось приспособить к валлийскому языку. Но и начальные, норвежские рифмы — были. Сида это придумывает прямо сейчас? Или — сочиняла тайком? Ей легко, ей записывать для памяти не надо.
В ней единой поместилось Всё величие вселенной. Бровь её переломилась Бездной белых крыл над пеной!Закончилась виса, рухнула строгая форма хрюнхента, сбилась на страстный язык камбрийских бардов, плеск мерных волн обратился штормом.
Пчёл вино — её дыханье, Очи — мудрость древних рун! Губы ласковы, как море! Грудь — морских коней бурун!Лишь когда каждое слово стало ударом в душу — сида замолчала. Голова вздёрнулась кверху, в глазах умирали светлячки. Эйлет на мгновение показалось, что вот сейчас Немайн её поцелует. Как мужчина. Или превратится в парня — нет, уже превратилась, сейчас увезёт далеко-далеко, навсегда-навсегда — к счастью. Но сида сделала несколько торопливых шагов назад.
— Вот так нас завоёвывают мужчины, — сообщила тускло, — иные при этом ухитряются врать. Но я сказала правду. Могу присягнуть, как в суде, — тень ушей дёрнулась, — правду. Только правду. Всю правду. И если парень не может хотя бы повторить… Не обязательно словами. Гони в шею! Не справишься — помогу. Солжёт — язык вырву.
Когда сида подняла взгляд, вместо огоньков страсти там теплилась сестринская любовь и проказливые чёртики. Снова девочка, старшая младшая сестра… И до самого утра — больше ничего. Кроме, разве что, арфы.
— Арфа… Это — арфа?
— А что?
Эйлет ещё в себя не пришла — а сида, как ни в чём ни бывало, возится с инструментом.
— Да уж скорее бубен… Арфа должна быть такой изогнутой, — руки-тени пытаются изобразить нечто женственное, — А это — гроб. На боку, без крышки и донышка, со струнами, но гроб.
Или — пианино. После того, как от него оторвали клавиши, педали, молоточки, и всё такое. Клирик точно не знал, что. Но струны внутри были…
— Как вы на этом играете?
— Никак. Если мама не заставляет. Маме некогда. А у нас не получается! Даже у Эйры выходят только совсем простенькие мелодии.
Выяснилось — всё не так плохо, как кажется. Хуже! Клирик видел перед собой второй по совершенству инструмент эпохи — за первым, органом, нужно ехать как минимум в Африку. К византийцам. А прославленная ирландская арфа… Ну не гроб. Это — сгоряча. Ящик. Внутри щедро натянуты струны. Всё. Желаете взять полутон? Прижимайте струну к деке рукой, другой её играйте. Два полутона подряд? Или вовсе
Сида долго мучила арфу, перевела на неё свой посох и две рубашки — но звук изменился. Немайн придирчиво щипала струны — не играла мелодию, извлекала отдельные звуки и внимательно к ним прислушивалась.
Временами дёргала две струны — по очереди, быстро. Иногда — сливались в гармонии. Чаще — противостояли в диссонансе. И сида принималась что-то поправлять в своей конструкции.
Шелковинки притаились по углам. Эйлет их не видела — но знала — попрятались фэйри к утру, когда Немайн оставила арфу, и взялась за бумагу. А до того — слушали. Тихо-тихо. Не каждый день в доме играет музыка. И совсем никогда не играет для них — а ведь фэйри любят музыку больше всего на свете. Оказывается, не только молоком можно платить за доброту и помощь трудолюбивых шелковинок. То-то последнее время в доме любая работа спорится, а недоделка завершается сама собой! Вон как сида их обхаживает. Но какие же непривычные звуки им нравятся!
У кельтских мальчишек, порок, именуемый любопытством, проявляется в крайней, совершенно неодолимой форме. Потому Тристан не спал. Несмотря на то, что выспаться перед длинным и интересным завтра стоило. Весь день, со звенящей комариной рани, он провёл на ногах. Учитель, впрочем, встала раньше. Одевалась. Тристан не жалел об опоздании — всё равно сёстры не пустили бы. Главное, успел раньше стражников. Вместе с Глэдис и Дэффидом придирчиво рассматривал Немайн. Совсем не похожую на человека. Смазанные бараньим жиром волосы плотно прилегли к голове, в пелерину золотым клещом впилась фибула, она отброшена за плечи — а значит, руки открыты. Левая — на перевязи. На Немайн два верхних платья — нижнее не влезло поверх повязки. Оттого видно подол рубашки — простой, белый, невышитый. Широкий правый рукав сцеплен булавкой — чтобы не оголять руку далее запястья, леди неприлично.
Сида нервничала. Старалась не показывать. Только поминутно прикладывала наружную сторону правой ладони к щеке. Как будто боялась, что кольцо со среднего пальца — алый камень зачем-то замазан воском — вдруг исчезло. Вид у неё при этом становился нежный и удивительно беззащитный. Поймав взгляд Тристана, Учитель кривовато улыбнулась.
— Бывают пути, на которые встать легко, да потом цена дорогой окажется, — сообщила назидательно, — вот и держишь на крайний случай. А соблазн-то остаётся… Ничего. У хорошего барсука по три норы, в норе по три отнорка, у отнорка по трижды три выхода. Сколько всего?
Пришлось подумать.
— Восемьдесят один.
— Выходит, я плохой барсук. У меня меньше! А плохой барсук и в мешке может оказаться.
Эту забаву Тристан знал. Даже участвовать случалось. Когда гостил у родни в холмах. Барсуков фермеры ненавидели люто, как главных объедал. Мстили попавшимся люто. От жестокой игры-казни пошли футбол, регби, поло и хоккей: "барсука в мешке" можно лупить как и чем угодно. Настоящим барсуком Тристану играть, не довелось, но и тряпичный сошёл неплохо. Учителю Тристан такой судьбы не желал. С ней легко и весело. Не то, чтобы сида стала последним светом в оконце — скорее наоборот, последней каплей. В чаше не гнева, а радости.